— Я удивляюсь, для кого ты столько накупил вязаных жакеток? Для большевиков? Чтоб у них так же ломила поясница, как у меня!
Фишбейн ничего не ответил жене. Он бродил по комнате, как по кладбищу, смотрел на вещи и тосковал. Вот буфет с искусной резьбой, где каждый медный гвоздик был тщательно подобран старым столяром Кохом; вот обеденный стол, который Кох переделывал четыре раза, потому что Фишбейн хотел иметь шестиаршинные выдвижные доски; вот стулья, обитые коричневой кожей — шелковистой, окрашенной в ровный цвет, не имеющий ни одной царапинки, ни одного пятнышка. За этой мебелью ухаживали, как в других семьях не ухаживают за детьми: ежедневно с нее стирали пыль, чистили стекла, металлические ручки, а летом хранили под парусиновыми чехлами. Ту мебель, — гостиную стиля ампир, кабинет из дуба, — которая уже погибла, он не жалел; но эту Фишбейн оплакивал: подышав на буфетные стекла, вытирал их носовым платком, чистил медные ручки рукавом и гладил кожу стульев, как щечку ребенка.
— Милые мои! — думал он. — Для вас я работал, вами я наслаждался, вы — моя радость и гордость.
Меня выгоняют из собственной квартиры, меня грабят на глазах честных людей, и я должен молчать!
Собирая в ящик антикварные вещи, он заметил футляр с японской рукой, раскрыл его, вынул руку и, взяв ее под мышку, в умилении воскликнул:
— Мы забыли о тебе, ручка! Ты поедешь со мной, я буду беречь тебя и ухаживать за тобой, моя крошка!
Последние слова ужалили Цецилию: забыв о боли в пояснице, она поднялась с пола и выпалила:
— Он себе кухарку нашел! Я с ним путешествуй, я ему укладывай, я перед ним влежку расстилайся, а он цацкается со своей чесалкой!
— Не кричи, как фельдфебель! — перебил жену Фишбейн, стыдясь своей минутной слабости. — У меня голова раскалывается на части!
Он пошел в переднюю, где стояла зеленая громада — гардероб. В нем хранились костюмы, верхняя одежда, пледы, чехлы; в ящиках зимовали зонты, трости, шляпы, калоши, сандалии и случайно попавшие предметы: старые визитные карточки, гербовые марки, керенки, нафталин, гвозди, сапожные щетки и порыжевший прейскурант фирмы «Л. Кантор в Москве». Фишбейн вынул пиджачную пару, сшитую из синего бостона, серый шевиотовый костюм, визитку с коричневым шелковым жилетом и полосатыми брюками, сюртук, которому было под тридцать лет, хотя Фишбейн надевал его всего три раза: на свою свадьбу, в день «бар-мицве» Доди и в день додиного венчания. Чтобы не измять вещей, Фишбейн накидывал на себя пиджаки, надевал шляпы, а брюки аккуратно перекидывал через левую руку. Он нагнулся, чтобы вытащить картонку, зацепил шляпами за вешалку и, распутывая их, присел.
В парадной двери щелкнул английский замок, дверь открылась, и в переднюю шагнул Рабинович. Он несколько секунд присматривался к фигуре, застрявшей в гардеробе, и удивленно спросил:
— Кто это?
— Это я! — ответил Фишбейн и повернулся, правой рукой поддерживая падающие шляпы и упуская с левой брюки. — Поздравляю вас с приездом, а вы поздравьте меня с отъездом!
— Вы уезжаете?
— Меня уехали!
— Ага! — усмехнулся Рабинович, снимая полушубок. — И надолго?
— Три года минус шесть!
— Это не так холодно! Верно вы не очень опасны!
— А что же я по вашему мошенник? — скорбно произнес Фишбейн, наконец, овладев непокорными шляпами. — Я сознательный человек, я платил все налоги до копеечки! Это — ошибка!
— Если судить по вашим домкомовским делам, это вряд-ли ошибка! — возразил Рабинович.
— А как вы думаете, товарищ Рабинович, — злобно проговорил Фишбейн, — ваше отношение со мной не учтут? Я не говорю о здешних купцах, я говорю об американском, английском, французском купце! Кто вам устроил такое удовольствие, как Корнилов, Каледин, Врангель? — и свободной правой рукой Фишбейн ткнул себя в грудь: — Моя буржуазия!
— Напугали вы меня здорово, гражданин Фишбейн, — сказал Рабинович, улыбаясь. — У ваших друзей за спиной собственный пролетариат, которого они боятся пуще огня! Мы точно знаем, кто зачем тогда шел: англичане точили зубы на Кавказ, французы на Крым, японцы на Сахалин, поляки на Смоленск, — у всех был свой аппетит!
— Постойте! — крикнул Фишбейн, задыхаясь под пиджаками. — Говорить, так говорить начистоту! А народ за вас?