В это утро Фишбейн проклинал очереди, которые преграждали ему путь и не давали закончить отложенные на крайний срок дела. Он крепко выругал двух маклеров, вырвал у них деньги, и купил конфект, шоколада, печенья, сухарей, и для Цецилии глазированных фруктов. Он не вспоминал о разговоре с Рабиновичем, но остатки страха копошились, как черви, и этот ясный январский день стал Фишбейну противен. Дома, в передней, он увидал Наума, который сообщил ему, что приходил судебный исполнитель и описал мебель по иску служащих Фишбейна. Призывая в свидетели бога, Наум уверял, что исполнитель занес в список даже золоченую раму с портретом Арона Соломоновича. Фишбейн отмахнулся, его утомила беготня, и он хотел есть. За столом сидел Додя, пил кофе и морщился от пенок. Он буркнул отцу:
— Здраст! — подвинул хлебницу, внимательно перещупал сдобные плюшки и, выбрав слойку, попробовал ее.
— Додинька, — обратилась к нему Цецилия, — твой отец в таком положении, ты бы поговорил с ним! Когда мы тебя родили, мы радовались, что ты будешь нашей крепостью!
— Вам никто не велел меня родить, — сказал Додя, — а разговор у меня короткий: я жить с вами не буду, отдайте мне мои деньги!..
Будь Фишбейн в другом настроении, он показал бы сыну, где раки зимуют; но в этот час ему не хотелось ни ссориться, ни кричать. Он открыл несгораемый шкаф, достал вексель Карасика и швырнул Доде:
— У твоей матери был отец: когда я начинал есть, он начинал ныть о твоих деньгах. Ты и матерный отец — тютелька в тютельку!
— А твой отец тоже хорош, — заступилась за своего отца Цецилия. — Он был такой добрый, что мог удавиться за копейку!
Додя три раза прочел вексель и, отложив его в сторону, с любопытством ждал родительской стычки. Это не мешало ему уничтожать оладьи из мацовой муки, которые Цецилия напекла на дорогу. Однако, видя, что оладьям угрожает опасность, Фишбейн предпочел захватить свою долю, чем пикироваться с женой.
— Я не понимаю, почему ты мне дал просроченный вексель? — спросил Додя.
— Это — твои деньги! Карасик ободрал меня, как липку!
— Я получил в приданое бриллианты, а не вексель, и я не уйду отсюда, пока их не получу!
Эта фраза разозлила Фишбейна: он ударил кулаком по столу, заорал и полез через стол на сына. Цецилия испугалась, что услышат соседи, схватила мужа за руку и умоляла его не кричать. Додя подошел к двери, повернулся лицом к отцу и спокойно сказал:
— Будем говорить по другому! Ты знаешь, чем это пахнет? — и, вынув из кармана револьвер, направил его на отца.
У Цецилии подкосились ноги, она плюхнулась на стул и закрыла глаза. Фишбейн хотел крикнуть, но проглотил все слова: ноги понесли его к этажерке, левая рука сняла бронзовую фигуру Дианы, правая отвинтила ее от подножки, и Фишбейн высыпал бриллианты на верхнюю полку этажерки. Додя взял бриллианты, в том числе двенадцатикаратник, положил их в карман пиджака, спрятал револьвер и засмеялся:
— Прощайте, дорогие родители!
— Я тебе больше не отец! — мертвым голосом вымолвил Фишбейн. — Она тебе больше не мать!
— Я был бы счастлив, если б это действительно было так! Я ненавижу вас! Я ненавижу себя и того проклятого Фишбейна, который сидит во мне! — сказал Додя и взял со стола шапку. — Адью!
Фишбейн опустился на диван, утонул в подушках и раскинул руки. Словно находясь под водой, он задыхался, сердце его трепыхалось у самого горла, и в ушах пульсировал звон. Цецилия намочила в холодной воде носовой платок, помогла мужу расстегнуть сорочку и положила компресс на его грудь. Фишбейн глубоко вздохнул, и воздух засвистел и зафурчал между его зубами. Он мысленно поблагодарил бога, который пощадил его и спас от руки злодея. Вслед за этим он вспомнил о бриллиантах, подсчитал их стоимость и погрозил кулаком по направлению двери.
— Разве это сын? — спросил он жену. — Это сукин сын! Теперь я настоящий нищий!
Цецилия села около мужа. Она порицала Додю, но под ее словами, как уголь под золой, тлела надежда на раскаяние и возвращение сына. Она заплакала, положила голову на грудь мужа и прижалась мокрой щекой к его руке. Фишбейн провел рукой по ее волосам, почувствовал силу ее горя, умилился своей нежности и прошептал:
— Не плачь! Ты этим не поможешь! Только мочишь мне рубашку, и сама мочишься!
Вбежал Наум. Он нанял ломового, перенес чемоданы, но Ступин задержал его и предупредил, что вызовет милицию, если описанные исполнителем вещи не будут поставлены обратно. Сгоряча, сыпя древне-еврейские и русские слова, палестинец ругался, на чем свет стоит, и просил Фишбейна объясниться со Ступиным. Цецилия вскочила, поправила волосы и намеревалась итти вместе с мужем. Фишбейн остановил ее: