От мацы у Фишбейна всегда начинались колики. От них он спасался боржомом, венским питьем или теплой клизмой. Фишбейн сейчас с удовольствием выпил бы боржому, — только боялся попросить: была одна бутылка, а захотели бы все. Он решил выпить чаю. Только не знал с чем: с вареньем из чернослива, медом с редькой или с маковками?
Рэб Залман устал петь, говорить, есть, он еле держался на ногах, и Додя пошел его провожать. Город дышал апрельским теплом, на улицах разъезжали патрули; бабы, окунув кисть в вёдро с клейстером, шлепали кистью по стене и клеили декреты. Еще одетые в полушубок и валенки ночные сторожа читали новый закон и, толкуя о нем, спорили с извозчиками. На ходу дремавшие люди поднимали воротники пальто, кутались с головой в теплые платки и спешили стать в очереди. Около очередей сновали женщины, предлагая горячие пирожки и манную кашу.
— Довид бэн Аарон! — сказал рэб Залман, стоя перед дверью своей квартиры. — Придет время — это верно, как я еврей! — когда рэб Залман разбогатеет, и его жена и дети будут жить в лучшем бель-этаже! — и он поцеловал Додю мокрыми губами в щеку.
— Я тоже хочу быть богатым! — признался Додя и вытер щеку платком.
Рэб Залман постучал в дверь.
— У евреев есть хорошая пословица, — ответил он, — проживи семь лет свиньей, станешь богатым человеком!
Додя медленно дошел до дому. Вахромеевский дом еще спал. Василий подметал двор, пыль кубарем катилась по асфальту, фокстерьер гонялся за ней, прыгал и лаял. Додя пошел в сад и сел на окрашенную в желтый цвет скамейку. Тополя полуоткрывали зеленые рты; греясь на солнце, голуби ворковали на подоконниках и чистили крылышки. Додя смотрел на окна, одно из них было открыто, ветер играл занавеской и выдувал ее наружу. Додя захотел, чтобы красивая девушка отдернула занавеску и выглянула из окна. Она, полусонная, стояла бы в прозрачной сорочке, с голыми плечами и руками…
Додя вздохнул и подумал, что это случается только в романах.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Константин Константинович Бочаров дал совет и удостоверение: Додя должен был заболеть аппендицитом и лечь на операцию. Фишбейн заплатил за совет, Додя заболел, и до операции больного перевезли на подмосковную дачу. Террасу обили полосатой парусиной, на тумбы поставили горшки с глициниями, в клумбы посадили анютины глазки, резеду и табак. Цецилия со своим оруженосцем, Лушей, путешествовала по лавкам и палаткам, солила огурцы, ставила квасы и варила варенье.
Фишбейну казалось, что Москва лежит не за двадцать верст, а за добрую тысячу. Пробуя розовую пенку с клубничного варенья, он не предполагал, что столица дважды надевала траур: в первый раз по неповторимому, величественному в своих диагнозах и ошибках Плеханову; во-второй раз по великолепному народному трибуну Володарскому. Фишбейн не предполагал, что московский рык: «Война войне!» раздался на другом конце земного шара, — в Милане, в Турине, — что на берлинских улицах тысячи рук несут плакаты и знамена, угрожая одноглавому орлу Гогенцоллернов…
Как то раз Цецилия вернулась с незнакомым человеком. Фишбейн пил кофе на террасе, поклонился, человек откозырял: он был в красноармейской фуражке.
Фишбейн предложил сесть, человек сел, зашевелил губами, — так кролик жует капустку, — и стал постегивать стэком по лакированным сапогам, в голенищах которых, в уровень с коленями, торчали офицерские кокарды. Цецилия отрезала кусок сливочного масла, завернула в газету и отдала ему. Он встал, опять приложил руку к козырьку и произнес с немецким акцентом:
— Я есть предс’датель интернасионалиш роте армэй — Ози Граур!
Столь важный титул произвел на Фишбейна впечатление:
— Чем чорт не шутит? Такая личность может пригодиться! — подумал он, проводил Траура до калитки и просил заходить запросто.
— Счастье твое, Арончик, что я осталась в живых! Меня чуть не застрелили, — рассказывала Цецилия, сморкаясь в платок. — Этот военный потребовал сливочного масла, а масла не было. Он вынул револьвер и велел лавочнику: или мне масло, или тебе пуля! Я испугалась и сказала: господин офицер! поверьте замужней женщине: масла нет! Бели вам до смерти хочется масла, идемте со мной, вы будете иметь масло!
Через три дня Граур пришел с женой. Сузи, — так звали ее, — была очень похожа на цыганку: бронзовая кожа, черные колокольчики волос, два глаза — две маслины, на шее бусы и на руках серебряные браслеты. Говор — гортанный; движенья — рывком; юбка, блузка, платок — красное, желтое и зеленое. Она бросилась на шею Цецилии и, целуя, благодарила за масло.