На перекрестках всюду красноармейские патрули. В жалких пальтишках, подпоясанных патронташами, озябшие, неутомимые и веселые. Несколько раз авто обгоняет группы людей с лопатами.
Ленин вдруг наклоняется к Овсеенко:
— Окопы должны рыть не только рабочие, но все население, в том числе и буржуазия. Трудовое принуждение — сейчас одна из наших главных задач. Это нечто большее, чем гильотины Конвента!
Овсеенко понимающе кивает, и в усталых глазах его вспыхивает незатухающий огонек воодушевления.
Вот и Путиловский.
Остановились у боковых ворот. В тишине слышно, как гудят цехи. На внутреннем дворе темно, грязь, завалы угля, шлака. Добрались наконец до завкома. Тут полно людей, оживленно, как в боевом штабе.
Антонов-Овсеенко не раз бывал тут, и его знают.
— Бронепоезд? Ну как же, готовим! Инженеры, правда, сбежали. Ничего, без них обходимся. Чертежи? Сделали и чертежи. Вот они. Да не лучше ли прямо в цех, там виднее.
И вдруг сбоку, на ходу, тихо:
— Товарищ Антонов, а это с вами Ленин, никак? Что же вы молчите?.. Владимир Ильич, может быть, митинг?..
— Нет, нет, товарищи, не время сейчас. Мы по делу… Так где он тут, бронепоезд?
Под высокими сводами огромного, казавшегося пустынным цеха он стоял у стены на путях, не бог весть какой грозный на вид, но уже ощеренный жерлами орудий, сдержанно блистая панцирем броневых щитов.
Человек восемь рабочих трудятся вокруг платформ, позвякивая гаечными ключами. Они углублены в работу и почти не замечают вошедших. Только один, постарше, отделился от остальных, подошел, сдвинул с мокрого лба на затылок засаленную кепчонку и стал показывать, как идет работа.
Ленин слушал внимательно, задавал осторожно вопросы, удивленно и одобрительно покачивал головой.
— Уйма смекалки, знаете, — обернулся к Овсеенко.
Потом спросил:
— Но когда же будет готово?
— Да к завтрему сделаем, Владимир Ильич, и сразу — на позиции. Орудие закрепить осталось, швы заклепать да эти отсеки для снарядов.
— Так, так, — Ленин с неожиданной легкостью шагнул на платформу, тронул рукой замковую часть орудия. — А стрелять удобно будет? Кстати, как вас по имени, отчеству?
— Меня-то? Да все Аверьянычем зовут: Аверьяныч да Аверьяныч. А так-то Чугунов я, Матвей… Интересуетесь, удобно ли стрелять-то? Так ведь себе делаем, не кому-нибудь.
— Себе? — оживился Ленин. — Это как же понимать, Матвей Аверьянович? В широком смысле или буквально?
— Да в любом смысле бери, а как ни повернешь, всяко для себя получается. Может, я завтра сам буду стрелять из этого орудия. А нет, так Федюша, сын мой, пойдет.
Он кивнул в сторону, к воротам, где прямо на земляном полу цеха теплился маленький костерок и юноша в стеганке и в треухе из мерлушки пристраивал на огне жестяной чайник.
— Молодой еще очень, не опасаетесь за него?
— Как же, Владимир Ильич, не опасаться? Сын — он ведь и есть сын, своя кровь. А только что выбору-то у нас другого нету.
— Да, выбора нет, — серьезно сказал Ленин, и маленькие золотистые искры как бы засветились в его зрачках.
Разговор с Аверьянычем доставлял ему явное удовольствие.
— Революция для нас с вами — свое, кровное дело…
Прошло с полчаса, а они все еще стояли у платформы, беседуя, словно старые друзья после долгой разлуки.
— Аверьяныч, ты хоть чайком угости гостей-то! — надоумил кто-то из-за платформы.
— А в самом деле. Владимир Ильич, с холодку-то?.. Федюша! — закричал он. — Кипит ли у тебя?
— Давно уж, — солидно отозвался юноша.
— Ну, что ж? — Ленин вопрошающе посмотрел на Овсеенко. — Вы, надеюсь, тоже не против, промерзли же в машине.
У тлеющих, покрытых пеплом, уже не чадящих углей пили из жестяных кружек чай, пахнущий дымком и железом. На всех разделили кусок рафинада, тут же расколотый в ладони рукояткой ножа. Федюша отыскал в золе несколько печеных картошек, церемонно сказал:
— Ешьте, я еще испеку.
Ленин охотно взял одну из картошин, сноровисто покатал в пальцах, сдул золу, сколупнул подгоревшую кожурку.
— Что за прелесть, эта картошка из костра. Ничего не знаю приятнее.
В эту минуту он почему-то вспомнил недавние вечера в Разливе. Но теперь они вдруг показались ему далекими, словно скрытыми за крутым перевалом века. Там он был почти один со своими думами. Здесь вместе с ним сама жизнь, вся вставшая к победе Россия.
Внезапно, будто вспомнив о чем-то, он потянулся к жилетному карману, где были часы, взглянул, поднял удивленно брови и встал.