Чарльз Кеннингтон был типичным представителем этой категории англичан. Молодой человек с обаятельной, хотя и несколько женственной внешностью, до войны владел фотоателье. Его клиентура, над которой он посмеивался и даже откровенно издевался, была тем не менее от него в восторге, считая, что он держится просто шикарно. Никто из его клиентов ни за что не поверил бы, если бы ему сообщили, что, каждое лето пропадая на две недели, Чарльз проводит их на армейских сборах.
В сентябре 1939 года он пропадал дольше обычного и объявился лишь после Дюнкерка, с рукой на перевязи и Военным Крестом[7] на мундире. Вообще-то он был ранен куда серьезнее и проявил куда больше храбрости, чем свидетельствовали эти украшения. Джимми Лейк, который был его шурином, обратился в военное ведомство, и Чарльза Кеннингтона направили в Министерство военной пропаганды на должность военного цензора. Тогда-то Найджел и познакомился с ним: Кеннингтон осуществлял цензуру фотоматериалов и потому находился в постоянном контакте с управлением, где работал Найджел. Теперь Найджел понимал, что Чарльз Кеннингтон, в сущности, оказал большое влияние на их управление и на сложившийся в нем стиль работы — стиль внешне беззаботный, непринужденный, открытый для новшеств. С самого начала он перепугал кадровых чиновников министерства тем, что ставил под материалами даты по календарю англиканской церкви. Эта его привычка больше всего раздражала Эдгара Биллсона, старшего инспектора фототеки, отвечавшего за ее финансы. Получив как-то служебную записку, датированную так: «За три дня до праздника святой Петронеллы, девственницы и великомученицы», он устроил скандал и испытал немалое потрясение, когда Чарльз Кеннингтон с негодованием заявил ему:
— Но, мой дорогой, разве вы не христианин?
Годом позже Кеннингтон успешно прошел медкомиссию и вернулся на военную службу. Письма от него приходили с длительными интервалами, а однажды пришло известие, что его считают «пропавшим без вести и числят среди убитых»; это случилось, когда союзные войска форсировали Рейн. И вот теперь он неожиданно объявился, но его словам, после того, как ему удалось захватить Штульца, нацистского вождя номер три, за которым союзники охотились два месяца. Все в лучших английских традициях, все прекрасно, только Нита Принс, по-видимому, не очень рада, получив письмо от «покойника».
Открылась дверь.
— Что с вами? — спросил Меррион Сквайерс с явным неодобрением в голосе. — Опять задумались?
— Да, задумался, — ответил Найджел, снимая ноги со стула и пододвигая его посетителю. — Собственно, я думал о Чарльзе Кеннингтоне. И о вас.
— Очень мило с вашей стороны. В какой же связи? Я с ним никогда не встречался. Он работал здесь еще до меня.
— И тем не менее у вас много общего. Эксцентричность. Оригинальность. Полет фантазии в английском духе.
— Вы хотите сказать, что либо я — воплощение английского духа, либо у меня не все в порядке с головой… — сердито проворчат Меррион Сквайерс, сев верхом на стул и положив свою клоунскую голову на его спинку, словно мальчик, играющий в лошадки..
— Ну что вы! Вы просто восточный британец с артистическим темпераментом.
Такое, вдвойне оскорбительное, заявление на сей раз не вызвало у Сквайерса той реакции, на которую рассчитывал Найджел.
— Кстати, о темпераменте. Что происходит с Нашей Блондиночкой?
— Это вы мне объясните!
— Вы когда-нибудь видели, чтобы она так волновалась? Я не видел. Потому что она не из слабонервных. В любых обстоятельствах она остается невозмутимой, как огромная плотоядная орхидея, и лишь широко открывает рот, а вы все выстраиваетесь в очередь, чтобы туда впорхнуть.
— Не очень-то вы сильны в ботанике, я вижу.