…Бестужев дочитал срывающимся голосом и утомленно отложил последний лист. Таисия Максимовна плакала навзрыд, синие глаза ее мужа блестели от слез. Автор и сам чуть не прослезился. Не от умиления пред счастьем, каким щедро наделил своих героев. От собственной тревоги, волнений, от того, что будущее зависит от этой стопки торопливо исписанной бумаги. Придется она по вкусу издателям? исторгнет ли слезы у избалованной публики?..
Шнитпиковы не заметили: сюжет «Испытания» не всегда оригинален, местами совпадает с пушкинским «Онегиным», но — сразу отклоняется. В ту сторону, какую Бестужев полагает более разумной. (Устремления автора весомее, чем игра человеческих страстей, чем сами герои, выступившие из пены писательского воображения.)
Пушкин подчинился Онегину, дал себя увлечь слабой личности. Досадный парадокс: детище повелевает родителем. И вот итог: убийство друга на дуэли, сломана собственная жалкая жизнь, попутно — жизнь чудесной женщины…
«Испытание» сочинялось не в опровержение Пушкину. Состязаться с гением бессмысленно.
Бестужев писал, возвращаясь в Петербург, в Финскую, как называл, Пальмиру, в общество, из коего изгнан. Останавливался на Сенной площади, в торговых рядах, не давая читателям усомниться: автор, угодивший в Дагестан, когда-то живал в столице. Это манило, будило молву.
Он старался все уравновесить. Но увлекался, вспоминал маменьку, ее grande-patience[38], младших сестер-смолянок в их платьях трех цветов; взял имя сестры Ольги для самой обаятельной героини. Оно, кстати, совпадало с именем героини Пушкина. Но своей Ольге Бестужев уготовил знаменательно несхожую судьбу.
В «Онегине» нелепый трагический поединок, у Бестужева Гремин и Стрелинский в последний момент от поединка отказываются.
В молодости бретер Бестужев отвергал беспричинную дуэль как абсурд. Отдав дань светским романам, он теперь воздавал должное законному браку, Стрелинский женился на обольстительной Алине Звездич. Даже Гремин, допустивший явную опрометчивость (надумал при посредстве друга испытывать верность возлюбленной!), удостаивался женитьбы, сулившей счастье. Ему автор великодушно дал в жены Ольгу.
Не чрезмерна доброта к герою? Нисколько. Людям свойственно заблуждаться, и не в том суть — велика ошибка, мала. «Князь Гремин, энтузиаст всего высокого и благородного…»
Вникни, читатель: энтузиасты высокого и благородного способны ошибиться. Но не казнить их надобно, а поощрять, коль сознали свою оплошность и сохранили сердце.
В этом не было отказа от давних воззрений, от «вздора», но вперед выступала не столько благая политическая идея, сколько человек, для которого она — само собой разумеющееся. С такими людьми Бестужев связывал свои надежды. Их не видео среди окружающих? Нужно — появятся. Они — символ добра и вознаграждаемой добродетели.
Смысл бестужевского «добра» в чем-то совпадал, но и был отличен от «добра» пушкинского; Бестужев шел в том направлении, куда шли на сходках заговорщики.
Евгений Онегин сочувствовал мужикам: «…ярем он барщины старинной оброком легким заменил». Сочувствовал, ведя жизнь городскую, праздную, не обременяя себя заботой о деревенских обитателях.
Валериан Стрелинский шагнул решительнее Онегина.
«…Втайне делал все пожертвования для улучшения участи крестьян своих, которые, как большая часть господских, достались ему полуразоренными и полуиспорченными в нравственности. Он скоро убедился, что нельзя чужими руками и наемною головою устроить, просветить, обогатить крестьян своих, и решился уехать в деревню, чтобы упрочить благосостояние нескольких тысяч себе подобных, разоренных барским нерадением, хищностью управителей и собственным невежеством… Мысль облегчить, усладить свои будущие заботы любовью милой подруги и согласить долг гражданина с семейственным счастием ласкала Валериана…»
Из-за этого отрывка Бестужев выспрашивал Шнитниковых и обрадовался ответу, хотя он — ежели копнуть — не полностью шел к делу (майор с женой обрели счастье в браке, но долг гражданина исполняли, разве что помогая опальному поэту, о крестьянах они не пеклись, в деревню ехать не помышляли).
Хотелось, чтоб читатели, дойдя до этого места (только бы не вымарала цензура), задумались. Автор напоминал о «долге гражданина» — трудном, требующем жертв. Каково графине Звездич и ее мужу — блестящему офицеру удалиться в сельскую глушь, где вокруг невежественные крестьяне, полуразоренные, полуиспорченные в нравственности!
Не на площадь звал писатель, но прочь от городских соблазнов, в деревню. Не играл с огнем, но и не унимал пламень, позвавший к Сенату. Не пытался выплеснуть все, накопленное в годы сочинительской немоты. Но метил сюжет знаками. Фамилия «Репетилов» у мелькнувшего персонажа, презрительное замечание о «слепках парижского мира в России»…
Рукопись заняла толстую тетрадь, Бестужев на обложке набросал по-немецки несколько слов Ленхен Булгариной, тетрадь навернул на деревянную палку, обшил холстом и отправил.
Он не почувствовал, однако, отдохновенного удовлетворения. Здесь, как при Байбурте: самозабвенный рывок — только начало, надо встать под пулями и — вперед…
Он бил дуплетом и слал в столицу вторую рукопись: «Вечер на Кавказских водах в 1824 году», потом рассказ «Страшное гаданье».
Внимательный книгочий заметил бы тонкий пунктир от говорливых «Вечеров на бивуаке» Александра Бестужева к «Вечеру на Кавказских водах…», подписанному инициалами «А. М.», и «Страшному гаданью» Александра Марлинского.
Теперь фантастичнее — привидения, русалки, мертвецы, которые иной раз оказываются вовсе и не мертвецами. Сквозь сказочные узоры выступает совсем не сказочное: дурные нравы дворянства, ложь, казнокрадство, взятки («пироги с золотой начинкою»)…
Бестужев томился, нервничал, ничего не получая от Фаддея, подумывал о московских издателях.
«Аммалат-бек» сперва катился, как под горку. Истинное происшествие, из которого вырастала повесть, хорошо знакомо. Но недостает мелочей. Их надо подсмотреть, выпытать у горцев…
Солдаты линейного батальона изнывали от муштры, караулов, зноя. К исходу августа холера покинула Дербент, начался карантин от чумы. Бестужев нюхал целебные соли, освежался в Каспии.
В эти дни пришла долгожданная весть: «Испытание» будет печататься в «Сыне отечества»!
Удастся вернуть тифлисские долги, отправить деньги в Сибирь. Он посвящал братьев в свои дела. Попутно рассказал о тифлисской холере. «…Одних чиновников умерло около 100; не знаю, потеря ли это для Грузии? — по крайней мере, раю не прибыль».
Он здоров, и печаль не затемняет рассудка.
«Ваша философия основана на надежде, моя выше ее; она велит мне быть в самой безнадежности, как бы в полном счастии; но я чувствую в сердце своем, что я человек, которого сама природа, не краснея, могла бы назвать этим именем, но с этим вместе я признаюсь, что все слабости людские имели или имеют надо мною власть».
Жар исповеди не застил глаза: между ним и адресатами толчется кто-то третий, зорко вчитывается в строчки, и потому ни маменька, ни братья не оповещены о дружбе с семьей Шнитниковых.
Тактика Шиитникова себя оправдывала. Подполковник Васильев смирился с отлучками рядового Бестужева, ночевками вне казармы. Возможно, у него была собственная тактика, и, сообразуясь с ней, он велел нижнему чину сбрить усы.
Бестужев рассмеялся, он презентует батальонному командиру журнал, где напечатано «Испытание», подчеркнет фразу: «Я сам считаю усы благороднейшим украшением всех теплокровных и хладнокровных животных, начиная от трехбунчужного паши до осетра».
Завертелось, вздымая сухую пыль Дербента: караулы, рукописи, журналы, письма в Петербург, Москву, шагистика на плацу, ответы из редакций, вечера у Шнитниковых, поездки в горы, бивуачные ночевки, новые знакомицы…
Кто к тому приставлен, доложил подполковнику Васильеву, что рядовым Бестужевым ведутся записи, сберегает оные под тюфяком. Командир батальона спокойно приказал: когда будет уборка, все бумажки невзначай вышвырнуть.