Хозяйка быстро изжарила яичницу с салом, подала из сеней холодное молоко.
— Кто ж вы будете, люди добрые?
Как всем, так и ей отвечают:
— Домой идём. К родным, на Черниговщину. Идём, да всё никак… Много ли находишь ночью в чужих краях?
— Не проведёшь ли, сестрица, когда стемнеет? — спросил Николай.
Под вечер зашла она в клуню, где спали ребята. Принесла бутылку самогону, солёных огурцов, вареной картошки.
— Не обидьте, хлопцы, — просит. — От щирого сердца. Ну трошки, шоб идти не холодно было.
Тёплая волна ходит по телу, то обволакивает голову, то вступает в ноги. Легко, свободно. Рот Николая широко открыт в смехе, и ветер холодит зубы, под месяцем переливаются они перламутром. По ногам хлещут мокрые травы.
— А может, останешься, Коля? Куда пойдёшь, немцы кругом…
— Не поймёшь ты этого, гражданочка. Да я его, как дитя, выходил… Он мне теперь за брата…
— Побьют вас немцы, чует моё сердце…
На росстанях остановились.
— Что это? — спросил Николай, показывая на высокий дубовый крест в засохших венках, с полинявшим от дождей и солнца рушником.
Женщина объяснила сбивчиво и непонятно:
— Ходят три хлеба, три круглых хлеба-освободителя. Тем хлебам служили тут молебен. Говорили, что идут они из Москвы. А навстречу им другие три хлеба — в Москву, и всё горе наше украинское на них кровью проступает…
В полночь сырая, глухая мгла перешла в мелкий дождь. Темно. Тихо. Остановись, вдохни в себя сыроватый терпкий запах картофельной ботвы, замри и не услышишь даже, как сеется дождь-бусенец.
Идти тяжело, ноги скользят по мокрому, бугристому полю, одежонка промокла и давит на плечи. Заныла раненая рука.
А полю нет конца. Может, заблудились? Скорей бы утро. Наткнулись на буерак и решили в нём дождаться рассвета.
Николай достал из старой противогазной сумки два размокших сухаря, и они долго молча жевали их. Потом, натянув на голову плащ, прижались друг к другу, попытались вздремнуть. Издалека, приглушённый дождём, донёсся паровозный гудок. Они привстали, вслушиваясь, но снова только тишина да дождь.
Рассветало медленно. Дождь не переставал, но на востоке всё же посветлело.
— Разгуляется, — по-хозяйски заверил Николая Сашок.
Перейдя овраг, поросший тоненькими берёзками, они пошли дальше по полю, пока не вышли на заброшенную дорогу. Через час она вывела их на изогнутый большак, уходящий в тёмный низкорослый лесок.
Быстро дошли-добежали до леска, и сразу стало легче на душе.
Теперь шли медленно, останавливались, искали грибы. Вырезали по толстой ореховой палке с набалдашником на конце. Для всяких встречных у Сашка была придумана и не раз уже рассказана история, что они-де угоняли скот, попали в окружение, сдали, как и полагается, новым властям своё стадо и теперь возвращаются домой на Черниговщину.
— Хуже нет, когда не ясно, где мы. Пойдём дальше или переждём? — бурчал Николай. — Спросить бы у кого.
Лес неожиданно поредел, и они вышли на опушку, за которой начиналось бесконечное, несжатое, выбитое коровами, одичалыми лошадьми, примятое дождём, серое овсяное поле. Возвратились назад, неподалёку от дороги нашли уютную ложбинку. Натаскали туда листьев, зарылись в них. Бусенец еле слышно шуршит по листьям, в яме тепло и спокойно.
— Паук по щеке бегает, понимаешь-нет…
— Известие получишь, Саня…
— Спать что-то не хочется…
— О ней думаешь?
— Пойду ягод пошукаю. Шиповника, может, найду или глоду. Мать, как заболею, понимаешь-нет, всегда чай шиповником заварит… Смотри-ка, дождь перестаёт.
Николай лёг на бок и долго раздумывал над тем, удобно ли без Сашка съесть сухарь, а так вдруг захотелось, и даже не есть, а заложить его за щёку и медленно посасывать, эх, если бы ещё чуть подгорелый попался. Спрятал, не тронув.
По дороге застучала телега. Николай приподнялся на локте, прислушался. Поблизости кто-то разговаривал. Потом всё стихло, и вдруг крик:
— Стой! Стой!
Гулко по лесу шарахнул выстрел, за ним другой… Телега залязгала, задребезжала, понеслась…
Николай выскочил на обочину дороги. Двое полицаев, беспрестанно оглядываясь, вовсю гнали лошадь.
— Санька!
Николай побежал вдоль дороги, влетел в лес.
— Санька! Любушка!
Санька ещё не похолодел, и то, что лицо его, руки были тёплыми, смутило Николая. Он начал тормошить Саньку, толкать…
Остановился дождь, не шумел по деревьям ветер, медленно сползли с солнца тяжёлые тучи, и оно повисло над землёй — жёлтое, холодное, равнодушное.