— Счастливая будешь, — сказала ей как-то Федора Алексеевна.
Счастливая, да не совсем. Дивно было многим, когда она прошла по улице с Костиком. Здоровый, румянец во всю щёку, хороший гармонист, Костик работал «кинщиком» и раз в неделю появлялся в Злынке, встречаемый радостным криком детворы.
Летом полотно натягивали в саду и кино смотрели с той и с другой стороны. Людей собиралось — страх сколько.
Так вот, говорят, будто бы видели, как Костик один раз утром выходил из переулка, где тонул в вишнях и липах маленький домик Ульяны. Что случилось меж ними, никому не известно, только стали они ни врагами, ни друзьями — просто с тех пор не замечали друг друга, ежели встречались.
Многое бы ещё говорили бабки на выгоне перед заходом солнца, поджидая череду, долго б ещё судачили женщины, сходясь на молочарне, не скоро перестали б шептаться девки на вечорках — да тут война.
…Растрёпанная, запыхавшаяся, бросила она свой велосипедик у крыльца правления колхоза.
— Перестаньте, женщины. Тихо! — кричал председатель, бухая по столу толстой пустой чернильницей. — Наша первая задача — собрать для Красной Армии урожай. Не жалеть сил. Тут наш фронт будет, товарищи мои! Тут!
Под начало Ульяны были выделены две военные машины. С утра и до утра возили пшеницу на станцию в Капустино. Без устали работала Ульяна.
— А ну, бабоньки, кинем! Раз, два, раз! — кричала она, по-мужски бросая с Федорой мешки на машину.
— Ну и девка, вот это девка, — скалил зубы потный, лысый шофёр, вытирая пилоткой конопатое хитрое лицо.
На помощь её бригаде пришла учительница Зоя, совсем ещё девчушка. Учительница рванула мешок и тут же растянула сухожилие на руке. Теперь ездила в кабине, подписывала квитанции.
…Ульянины воспоминания рассеивает голос Федоры:
— Поклади в скрыню её…
— Что? — вздрогнула Ульяна.
— Грамоту-то спрячь. Увидят — лиха не оберёшься.
Ульяна бережно снимает со стены грамоту в рамке, которую ей второпях вручил какой-то главный военный на станции перед отправкой эшелона с кукурузой.
…Медленно поправлялся Николай, ох, как медленно. Жёлтой высохшей рукой подопрёт голову и смотрит с печки в маленькое оконце, как снег заметает землю. Молчит. Ульяна и так и эдак пыталась спрашивать. Ответит скупым словом и снова молчит. Наконец набрался сил, сам стал слезать. Посидит на лавке за столом, погреется на низенькой скамеечке у лежанки, подойдёт рассматривать фотографии в продолговатой потрескавшейся рамке, скучно станет — незнакомые все. Снова сядет у окна и смотрит, смотрит. Худой, чёрный с лица, в старом наопашь накинутом полушубке.
В полдень Ульяна достаёт из печи большущий чугун с картошкой, ставит на пол, возле него на скамеечку садится Николай, и она накрывает его серым толстым бабкиным рядном, сверху накидывает полушубок.
Николай дышал, раскрыв рот, задыхался, густой пар влезал иголками в тело, раздирал в серёдке. Бежали слёзы. С носа, с бровей, с ушей стекал ручейками пот.
Не раскутывая, Ульяна вела его и снова укладывала на горячее зерно, толстым слоем лежавшее на печке.
Заснёт Николай, Ульяна — к Федоре Алексеевне и подолгу тихонько плачет.
— Уймись, Улька. Это у него от горя, душу сорвал. Покой ему надо, и не вязни ты… Сам заговорит — человек же…
Федора была права. Постепенно таяло что-то в Николае, и уже с интересом слушал он рассказы Ульяны об односельчанах, о далёкой довоенной жизни, и смешное слушал, запомнившееся Ульяне от бабки.
Слушает, а потом вдруг уставится в тёмный иконный угол и ничего уже не слышит.
Вначале её пугал этот замкнутый человек, но женским чутьём она понимала его и ждала, а чего — и сама не знала. Хотелось, чтобы стал замечать, глядеть на неё.
— Вишни зацветут, наша улица будто в снегу станет. Идёшь как пьяная. Ноги несут, сама не знаешь — куда. Гармошка около клуба заливается…
Николай не слышит…
— Люблю, когда липы цветут. Спать лягу в кладовке и никак не засну. Думаю, думаю. На бураки надо чуть свет, ну да ладно. То маму увижу, будто меня маленькую в школу наряжает; то вроде на лошади верхом еду. И ехать боязно, и слезать страшно — упаду… Коля, ну что ты всё молчишь? Словечко молвил бы…
Николай глаза отводит, молчит.
— А ты знаешь, сколько у меня женихов было?
— Что?
Снова горькая обида — не слушает, не видит её.
— Коля, а ты женат? — спрашивает вдруг она, и всё в ней обмирает.
— Нет…
— А вы говорили — к жёнам идёте, помнишь? Товарищ твой говорил…