Николай вздрагивает, вскидывает в упор на неё глаза и умолкает. Надолго ли? Чего ж это он…
За метелями быстро летят дни. И вот она, эта ночь. Сверчок в углу за веником журчит.
— Уля, слышь, Уля… Я люблю тебя… Первый раз в жизни, понимаешь, понимаешь-нет…
И покойно ей лежать на руке Николая. Темно, и ему не видно, как улыбается она, как по щекам текут слёзы.
— Что будет с нами, Коля?
— Не знаю… Надо партизан искать.
Тикают ходики, за стеной замычала корова.
— А далеко ехать до Карелии? Сколько дней, не знаешь?.. Приедем — все так и ахнут: хохлушку Ригачин привёз. Коль, а Коль, ты не спишь? Расскажи ещё про озера…
— Избы у нас строят всегда над озёрами. Воду чтоб брать, бельишко полоскать. Изба наша карельская, как пароход — длинная. Лесу хватает, ну и ставят избу широко, свободно, в два этажа, брёвна — не обхватить.
…Николай видит свое село, свою старую избу. Босоногий, лохматый, ловкий, он бегает по ней быстро, как солнечный зайчик.
Вот наверху три комнаты: кухня, горница, спаленка. Горница обязательно окнами к озеру. Там же наверху сеновал. Рядом с ним кладовки: для рыболовных снастей, для сушёной рыбы, для мяса. Отдельно стоят кадушки с солёными грибами да брусникой. На колья нанизаны пучки разных трав, кустики дикой малины с сизоватыми засохшими ягодами. Внизу под жильём — овощи на зиму, под сеновалом — хлев, курятник, клеть для овец.
Дом пахнет с детства привычными запахами ржаных отрубей, сена, сушёной корюшки, смолистыми брёвнами.
— Коль, а Коль, расскажи, как ты стал лётчиком?
…У окна за жёлтым свежевыскобленным столом сидит отец, рядом старший брат Яков и сестра Наталья.
— Поедем в Петрозаводск, город поглядишь, — говорит Николаю отец.
Старый катер, натужно кашляя, подходит к городу. Петрозаводск раскинулся широко-широко. На пристани празднично одетый народ. Присмотревшись, Николай заметил, что взоры людей обращены к лодкам, в которых сидело по шесть человек. Все шестеро дружно, весело махали вёслами. И вдруг слева над бухтой он увидел, как что-то падает с неба. Будто кружевной платочек.
— Что это, батя?
Все на катере смотрели вверх.
— Лётчики прыгают. Парашюты это у них. Круглая простыня на верёвке, — объяснил капитан катера.
На берегу две девушки в белых гимнастёрках держали плакат. Медленно водя глазами, Николай прочитал непонятное: «Даёшь Осоавиахим!» Вдруг на берегу взревели трубы, бухнул барабан. До катера долетели песенные слова:
«Буду и я прыгать на простыне, буду лётчиком», — подумал Николай. А стал учеником сапожника.
— Коль, ну расскажи про самолёты, — просит Ульяна.
…Зимой поехали с дедом за сеном. Лошадь молодая — испугалась, рванула. Санями крепко помяло деда. Николай привёз его домой ещё живого, но пока ждали фельдшера…
Горе не приходит в одиночку. Заболел отец, за ним слегла вдруг бабушка. Трудно приходилось Николаю — и на работу бегал, и за больными вместе с Натальей ходил. Скоро в доме остались он да сестра, брат Яков ещё раньше уехал на лесозаготовки. На работе вначале не ладилось, а потом ничего, пошло. Кому подошву подбить, кому набойки, а то, глядишь, и хромовые сапоги стачает. Стук да стук, а под окном кричат:
— Колька, айда щук ловить!..
Стук да стук, а думы всё про парашюты.
Сестра вышла замуж и стала реже заглядывать в дедову избу. Плохо жилось ему, пусто было вокруг, но встретился хороший человек. Работал он в Великой Губе мотористом на катере. Занёс он как-то в мастерскую сапоги. Большие, на собачьем меху, с пряжками.
— Прослышал, что здесь мастера умелые. Дай, думаю, зайду. Вещь хорошая, из армии привёз, командир подарил. На, говорит, Кузьмич за то, что самолёт всегда был в порядке, носи, говорит, на своём севере…
Выпросил Николай у заведующего мастерской те сапоги, выпросил и починил на славу. В воскресенье пошёл он в Великую Губу, нашёл Кузьмича, отдал ему сапоги. И пробыл у него весь день. Уж и поговорили они!
После этого жизнь Николая пошла по-иному. За домом сделал себе свой стадион — прыгал в длину, скакал через верёвку, бросал деревянную гранату, для тяжести обёрнутую шинным железом.
А дома утром и вечером он делал самое заветное, самое трудное упражнение. На полу рисовал мелом маленький кружок, нагибался, ставил в него указательный палец и давай вертеться. Десять, пятнадцать, тридцать оборотов. Резко выпрямлялся и шёл по половице. И так изо дня в день.
— Бойся этого проклятого стула, — вспоминал Николай слова Кузьмича.