В одном доме к Николаю пристал с расспросами бедовый дедок. Откуда родом, как попал в плен, не знает ли, куда дошли немцы — может, уже на Урале.
Два дня жужжал он над ухом. Николай не выдержал, собрал свой инструмент и ушёл. С тех пор стал отказывать, если приглашали в дом работать. Сапожничал снова на своём табурете, слушал рассказы Ульяны, смотрел, как она хлопочет у печки.
На масленицу за Николаем пришла робкая, худая женщина, в короткой куртке из пятнистого немецкого брезента. Она долго о чём-то шепталась в сенях с Ульяной, войдя в хату, поздоровалась с Николаем.
— Коля, пойди к этим людям…
…В небольшой комнате пусто и неуютно. Тусклым золотом в углу светились две застеклённые большие иконы. Рядом с лежанкой висела на свитых втрое синих телефонных кабелях полотняная замызганная люлька. Женщина испуганно подбежала к ней, откинула ситцевое покрывальце-шатёр.
— Спит ещё. А мужик за сеном поехал, для тёлочки. Ждём не дождёмся молока. Может, и болеет потому, что молочка нету в доме.
Николай работал молча, чинил вконец сношенную обутку.
Вечером, когда уже собрался уходить, возвратился хозяин, тоже худой, как жена, с тихим, хрипловатым голосом.
— Ярыш Иван, — сказал он, протягивая руку.
— Николай Олейников, — ответил Ригачин.
Они упросили Николая остаться ужинать. Пустой борщ, картошка с капустой — на второе. Николаю подали в блюдечке подсолнечное масло и щепотку серой соли. Это внимание смутило его, и разговор сперва не налаживался.
Иван начал первым:
— Не сладко, верно?
— Да, — невольно поддакнул Николай, и рука его, протянувшаяся за куском хлеба, замерла.
— Угощайтесь, чем бог послал, — сказала женщина, заметив смущение Николая.
— Живём зато… Дышим. Я под Одессой попал. Два раза из лагерей бежал. Полмесяца в Злынку пробирался.
— Пришёл еле живой, — перебила его жена. — А тут я нездорова, дочечка хворая, неизвестно — выживет ли…
— Дай нам поговорить, познакомиться, — сказал ей угрюмо Иван.
Хозяйка ушла к зыбке, а они, склонившись друг к другу, тихо вели беседу. Иван говорил как-то очень доверительно. Полицаи и староста знают, что он вернулся — пришлось зарегистрироваться. До войны работал в колхозе на животноводческой ферме бригадиром, зла никому не делал.
— Как думаешь, осилит нас немец? — вдруг спросил Иван.
Николай вскинулся, но ничего не сказал.
— Навряд, — сам себе ответил Иван. — Да… только я вот за сеном езжу, ты сапожки тачаешь.
— Ты меня за грудки не бери, — усмехнулся Николай. — Я и так полуживой… — Николай замолк, что-то помешало ему говорить. Он судорожно втянул в себя воздух, проглотил появившуюся знакомую горечь. — Хожу-брожу, как ночью. Кругом сонные. Ты первый, с кем говорить можно, понимаешь-нет. Где-нибудь тут есть партизаны?
— Нет. Точно знаю. Степь вокруг — не спрячешься.
Николай оделся и вышел в ночь. Шёл, не глядя под ноги, не зная куда.
Опомнился, лишь услыхав невдалеке справа выстрелы. Ветер донёс женский крик, потом снова три выстрела подряд — и тишина. Николай долго стоял, вслушивался, не замечал мокрого снега, залетающего под распахнутые полы фуфайки.
…Эта первая их встреча стала началом дружбы. Как только выдавался свободный вечер, Николай шёл к Ярышу. На полчаса хватало нехитрых кургузых новостей.
О своём разговоре со Львом Ивановичем Николай пока молчал.
Весна пришла быстрая, певучая. Закапало с соломенных стрех, по улице потекли звонкие ручейки. Николай подпёр повалившийся плетень, выбросил в огород со двора тающий снег, нарубил дров.
Сел передохнуть на завалинку, снял шапку с потной головы. Вдруг стукнула щеколда в калитке. На подворье вошёл полицай. Дядька не старый, здоровый, выбритый до синевы, в новом полушубке, игриво расшитом цветной сыромятью, на руке бело-жёлтая повязка.
— Здравствуй, Олейников. Как живёшь-можешь с молодой женой? Хорошо, говоришь? Ранение твоё поправилось? Не ранетый? Ну-ну, плети лукошко ивовое, гляди, карася словишь… Где Ульяна-то? Нету, говоришь. А у меня дело к ней — бригадиром её хотят назначить. Была же при Советах. Дело она знает. А ты за неё не крестись, она сама скажет. Передай, пусть зараз придёт в управу.
Уже от ворот кинул:
— Да, вот забыл ещё, мы тут команду по ремонту железной дороги набираем, ты не пошёл бы? Нет, говоришь? Ну, как знаешь. Так не забудь, пусть сегодня явится.
Совет держали недолго.
И разговор в управе тоже был короткий.
— Ну, коли не хочешь, в Германию отправим, а хахаля в лагерь за проволоку…