— Слышь, земляк, помолись богу, попроси его, старого хрена, чтоб загасил проклятую планету…
— Нельзя так, граждане, про бога. Смириться надобно. Он, владыка, всё видит, всё слышит…
Николай слушает одним ухом, как спящий. Пусть себе. Ноги устали, есть хочется.
— Арте-миха!
Как всегда, пришла она со своими тремя торбами, чистыми, стиранными с вечера. Сняла с плеч, поклонилась низко карьеру.
— Нехай Бог вам здоровья дае, добрые люди…
Пленные, что стояли за пайкой, тесно прижавшись друг к другу, повернули головы, многие бросились к ней под обрыв, сбивая с ног друг друга. Тогда и ударил пулемёт… Артемиха упала вперёд, лицом к людям.
Николай задохнулся, будто глотнул рыжего пулемётного дыму, глаза округлились, и сердце упало в груди. Ноги словно налились чем-то тяжёлым, таким тяжёлым, что их нельзя было оторвать от земли. Но когда он, собрав все силы, сделал шаг, вдруг тяжесть упруго рванулась по телу, ударила в голову. Всё закружилось перед глазами Николая.
— Маманю убили!
Николай бросился вперёд, но его схватили, повалили на землю, подмяли.
— Куда ты, дурья башка? Под пули? Герой с голыми руками! Ударят — сотни лягут из-за тебя! — слышал он голоса, звонкие, будто из бочки.
Но всё же вздрогнули люди. Заволновались, закричали. Немцы сыграли тревогу, оцепили быстро половину лагеря и то место, где лежала Артемиха. Пулемёты выжидали, нагнув вниз тонкие шеи, высматривали добычу.
Николай лежал не шевелясь. Мыслей не было.
Кто-то тронул его за плечо.
— Ишь, что заварил! Поди, целая дивизия за тобой на дыбки встала.
Не сразу эти слова дошли до сознания Николая.
«Как же получилось, что я крикнул, — думал он. — Неужели первым? Ну и что? Не крикнул бы он, Ригачин, кто-то другой позвал бы, только, может, на секунду позднее».
— Матери не помню. Померла. И вторую убили… — прошептал Николай, отрывая от земли тяжёлую голову.
— А ты помнишь нашего лейтенанта, Саня? — свистящим шёпотом, заикаясь, спросил Николай. — Сколько смертей на наших глазах, а стоим, как связанные.
И такая лютая ненависть горела в его глазах, что Санька подумал — тот ли это человек, с которым свела его судьба осенью 1940 года в белом палаточном городке под Коломыей.
Пленных разогнали, баланду вылили с обрыва туда, где был сортир. Ночью Николая разбудил смех. Сначала он не понял, а потом догадался — Санька ел глину и смеялся. У Николая словно вдруг всё замерзло внутри.
— Милый ты мой, что же это делается с нами, — тихо завыл Николай, и вдруг всё, что он сдерживал со дня первого боя, всё, что он перенёс за все последующие дни и ночи, вырвалось у него вопреки воле, вырвалось с хриплым криком, слезами и руганью.
Ведь люди же мы! С глиной, с дерьмом смешали, душу растёрли сапожищами своими. А что мы им сделали? За что нас… тысячами…
Вновь, как и днём, пробежала по нему судорога, согнула его, забила мелкой дрожью.
Очнулся он на руках у Васильича. Разжав пряжкой своего старого ремня зубы Николая, тот вливал ему воду, баюкая на коленях и приговаривая что-то непонятное, по-своему, по-бурятски.
Николай отдышался и почти спокойно сказал:
— Знал бы — лёг под танк там, у сада…
Назавтра в полдень, перед выдачей картофельной похлёбки, вышел старший охранник со своей «лейкой».
Два пьяных солдата завели через ворота лошадь, худую-прехудую, в лишаях и струпьях, видать, беглую, фронтовую.
Лошадь упиралась, боясь высоты и шевелящихся внизу чёрных растопыренных рук. Коротко заржав, она упала в толпу.
Васильич принёс кусок мяса.
Николаю мяса не досталось, оно пошло для начхима и Саньки.
Начхим умер через шесть дней, а для Сашка, может быть, оно и было той сухой соломинкой, которая поддержала, не дала угаснуть тлеющему огоньку его жизни.
Поплыли, полетели паутинки — бабье лето. Николай лежит навзничь и смотрит в небо. В сузившихся зрачках — крохотные белые облака. Руки под головой зацепенели.
Бабье лето. Осень пришла, а чем её встретил?
— Как тебя обсыпало, сынок, — говорит Васильич.
Ни зеркальца, ни стекляшки, ни воды чистой — кажется, век себя не видел. Провёл рукой: редкая бородёнка, свалявшиеся колтуном волосы. Чужой сам себе стал.
— Мать увидит, не узнает седого, — задумчиво говорит старшина.
— Нет у него никого, — отвечает Сашок. — Ему хорошо…
Идут дни, похожие друг на друга, как стреляные винтовочные гильзы. Уже ветер гонит со шляха коричневую пыль, уже тучи в полдень находят на солнце.
Тем, у кого одна нательная рубаха, ночью холодно. Ложились накатом плотно, грудь-спина, грудь-спина. Переворачивается крайний — все сто ложатся на другой бок, греют землю.