Он тяжело вздыхает и смотрит на меня.
— Думаю, это не противоречит никаким правилам.
Моя верхняя губа кривится.
— Значит, сегодня ты решил поспорить со мной, ради чего… своего извращенного развлечения?
Он игнорирует мой вопрос.
— Уверена, что знаешь, чего хочешь?
— Ты о чем?
— О том, в каком направлении будешь специализироваться. Ты хоть представляешь, каково это — работать с больными детьми? Ты ведь понимаешь, что именно этим и занимается психолог? Работает с больными детьми? Они совсем не похожи на твоих избалованных маленьких племянниц.
Его голос звучит сурово, но глаза выдают намеки на эмоции, которые сбивают меня с толку.
— Во-первых, мои племянницы не избалованы. Ты ничего о них не знаешь. А во-вторых, я проводила полевые исследования для получения степени. Так что, да, я имею представление о работе с больными детьми. И знаю, что это будет нелегко, но помощь им принесет пользу. Дети превосходят взрослых во многих отношениях. Они больше способны к обучению. Более открытые, менее циничные...
— ...более нуждающиеся, с ними тонна работы и с ними трудно справиться. — Он заканчивает мою фразу ровным голосом, будто говорит о погоде. — Они того не стоят.
— Не стоят чего? — рявкаю я, ненавидя его тон.
— Такого риска.
Мое лицо искажается в замешательстве.
— Что это значит?
— Неважно. — Джош усмехается и смотрит в окно, его квадратная челюсть вырисовывается в свете уличных фонарей. — Я лучше приму взрослых пациентов, чем детей.
— И лишишь молодые, пытливые умы своей ослепительной, искрящейся личности весельчака? — спрашиваю я с неприятной дрожью в голосе.
Он бросает на меня предупреждающий взгляд, и его глаза задерживаются на моих губах, когда тот отвечает:
— Кто говорит «весельчак», если не имеет в виду Санта-Клауса?
— Аспирант с внесезонным словарным запасом, — огрызаюсь я. — И тот, кто испытывает эмоции за пределами хронического мудачества.
— Я лучше буду мудаком, чем наивным. Вот почему я считаю, что люди, которые хотят иметь детей, должны проходить обследование у психолога. Статистика. — В его глазах мелькает намек на юмор. — Еще одна причина, по которой тебе нужно пройти психологическую оценку. Видишь, все сходится к одному?
Я выпячиваю подбородок.
— Видишь, какой большой у тебя член?
Лицо Джоша мгновенно становится менее мрачным.
— Что?
Мои щеки пылают.
— То есть…
Он пытается, но не может сдержать смех.
— Ты разглядывала мой член?
— Я не разглядывала твой член! — И, естественно, мой взгляд устремляется прямо к его промежности, но, до того, как он успевает меня поймать, я переключаюсь на переднюю часть салона.
— Кажется, ты смотришь на мой член, — самоуверенно бормочет он.
— Может, спустишься с небес на землю? — Я скрещиваю руки на груди и смотрю в окно. — Боже, ты хуже всех! Ты, правда, мог бы быть секси, если бы кто-то сумел разглядеть это сквозь твое ужасное высокомерие.
В машине воцаряется тишина, и я украдкой бросаю на него взгляд. Теперь все его внимание сосредоточено на мне.
Наши глаза встречаются, и он поднимает брови.
— Ты сказала, что я секси?
Я сжимаю губы в узкую полоску.
— Я сказала, что ты мог бы быть секси.
Он самодовольно качает головой.
— Сначала пялишься на мой член, а теперь говоришь о моей сексуальности. Странный способ флиртовать. В некотором роде даже жуткий.
— Хочешь поговорить о жутком флирте? — Я скрещиваю руки на груди, стараясь не обращать внимания на то, что он меня разглядывает. Мне тупо, по-дурацки, по-идиотски это нравится, хотя, очевидно, я решила ненавидеть его вечно. — Это ты неделями следишь за мной в кафетерии. Очень похоже на преследование.
— Слежу? — усмехается он.
— Может, это мне стоило вызвать охрану, когда ты подошел ко мне сегодня. — Я нарушаю его личное пространство с новым аргументом в свою защиту, поверить не могу, что не придумала этого раньше. — Я могла бы сказать им, что жуткий старикашка неделями пялится на меня через весь кафетерий, как на кусок мяса, и я боюсь за свою жизнь.
Джош прищуривает глаза от грешного обещания.
— Не льсти себе, милая.
— Не называй меня милой. Это покровительственно.
Он игнорирует мой выпад.
— Знаешь, ты очень раздражительная.
— Я раздражаюсь только на тех, кто обращается со мной раздражительно.
— О, ты еще не видела даже и малой доли моей раздражительности, милая.
— Перестань меня так называть! И, о боже, ты шутишь? Ты был раздражителен со мной в кафетерии, а потом снова сегодня в баре. Мы совершенно незнакомы, а ты вел себя, как мрачный, грубый, властный засранец! А потом изменил мой заказ на выпивку без моего разрешения, так что я добавлю шовиниста к длинному списку твоих блестящих качеств.
К тому времени, как заканчиваю, моя грудь тяжело вздымается, и я слишком хорошо понимаю, как этот разговор отрезвил меня. Опьянение прошло. Ощущение, что я горячая цыпочка, пропало. Все, что могло быть хорошо сегодня, теперь стерто этим парнем.
Почему дорога домой занимает столько времени?
Джош качает головой.
— Конечно, я шовинист, раз позаботился о твоем здоровье настолько, чтобы принести тебе воду. Не думал, что гидратация так глубоко оскорбит тебя. К какой маргинальной части общества ты принадлежишь, чтобы обижаться на Н2О?
— К той, где люди сами решают, когда, черт возьми, им нужна вода!
Джош закатывает глаза и преодолевает пространство между нами.
— Ну, твой Бойфренд Года, конечно же, не вмешивался, чтобы помочь тебе. Такие мужчины тебя заводят? Он придурок высшего класса, могла бы найти кого лучше.
У меня отвисает челюсть, когда машина прибывает по адресу, указанному Джошем в приложении. Он открывает дверь, чтобы выйти, и я следую за ним, потому что отказываюсь оставить за ним последнее слово. Кипя от ярости, я захлопываю за собой дверцу.
— Дин не придурок, и он не мой парень. Он просто друг. И хороший друг. Ты даже его не знаешь! Почему ты так осуждаешь людей, которых даже не знаешь?
Джош входит в мое личное пространство, его высокая фигура склоняется надо мной, а позади него сияет желтый нимб от уличного фонаря.
— Он смотрит на тебя не просто как на друга.
— Он флиртует! — восклицаю я, мои глаза расширяются, когда я смотрю вверх и понимаю, что Джош, кажется, обеспокоен этим. — Ты... ревнуешь? — При этой мысли по моим венам пробегает волна возбуждения.
— Не будь ребенком, — рычит он, прищурившись. — Я просто не мог не заметить, что он позволил тебе сесть в Uber с совершенно незнакомым мужчиной. — Джош показывает в сторону только что отъехавшей «Короллы». — Если бы ты была моей, я бы ни за что не выпустил тебя из виду ночью.
Его слова — резкий удар по моему либидо, которое дремало весь последний год. Я прижимаю руку к бедру, пораженная странной реакцией, вызванной его словами.
Что происходит? Почему меня возбуждает это маленькое слово: «моя»?
Мне следует ненавидеть его тон. И мне следует ненавидеть его. Он высокомерный, обвинил меня в том, что я сумасшедшая, а теперь из-за него я упустила Uber. Феминистки всего мира рыдали бы над непроизвольной реакцией моего тела на его собственнические слова.
Я заталкиваю возбуждение в темные уголки своего тела.