С базара Раима побежала прямо на квартиру приезжего врача.
— Маме стало совсем худо, очень худо! Прошу вас пройдемте к ней. Деньги я приготовила.
— Глупая, разве я за деньгами хожу к вам? Хочу облегчить ей страдания перед смертью.
— Значит, маме не жить? — побелевшими губами прошептала она.
— Тебе уже говорили об этом врачи. Пока мы еще не научились лечить рак, — вразумительно говорил толстяк, натягивая пиджак и доставая из шкафа шприц и пузырек с жидкостью.
Когда они вошли в комнату больной, она металась от нестерпимых болей. Саодат, вся в слезах, не знала, чем помочь ей. Врач сделал укол, и вскоре Нарджан успокоилась, погрузившись в забытье. Дождавшись этой минуты, врач встал.
— Ну, все в порядке. Я пошел.
Деньги взял, не глядя на Раиму, и поспешно вышел в калитку.
Вечером Нарджан пришла в себя и снова заметалась, застонала. Ночью она попросила пить. Раима напоила ее кисловатым настоем шиповника, приготовленного по способу старенькой буви. Качалось, питье подбодрило больную.
— Позови девочек, хочу проститься, обнять их… — Сдерживая слезы, Раима разбудила сестер, приказав им не плакать. Подвела их к постели. Саодат, мужественно сдерживая слезы, нагнулась. Слабой рукой мать провела по ее лицу и голове.
— Будь счастливой, доченька… Будь честной. Иди.
Сонная Акчагуль прижалась к плечу матери, та, прошептав благословение, впала в забытье. Раима уложила сестер спать и вернулась к постели больной.
— Пить, — прошептала та. — Сделав несколько глотков настоя, взяла руку Раимы и, не выпуская ее, заговорила:
— Бог благословит тебя, моя любимая джаным… Не горюй! Учись. В Москву поезжай… Живи чистой жизнью. Людей люби… Помогай им. Я буду всегда с тобой. — Все тише, все невнятнее шептали бледные губы. Когда с рассветом заворковали горлицы, мать-страдалица тихо ушла из жизни. Дочь, потрясенная, все еще чувствовала слабое прощальное пожатие. Потом Раима сидела окаменев, никого не видя, ничего не слыша.
Утром пришли соседки, обрядили покойницу, собрались в кружок, громко плача и причитая. Жена Рахмана суетилась, готовя поминальный обед. Ей помогали плачущие младшие сестры, она их успокаивала. Раима ничего не видела, не слышала, сидела возле обряженной покойницы. И не сводила глаз с окаменевшего любимого лица, с посиневших губ, которые несколько часов тому назад шептали слова утешения и завета.
Когда солнце стало склоняться к западу, женщины, закрыв саваном лицо покойницы, повздыхав и поплакав, ушли, уводя с собой девочек. Пришли мужчины-соседи и Рахман со своими приятелями, принесли носилки скорби. Седой мулла прочел суру из корана, пробормотал молитвы. Покойницу с согнутыми коленями положили на носилки, полукруглую надстройку — покрыли шелковым покрывалом, приготовились нести. Рахман подошел к дочери, не отходившей от носилок.
— Ты уже простилась, теперь уходи!
— Я пойду на кладбище, — твердо заявила Раима.
— Это наше дело. Среди мужчин тебе не место. Закона не знаешь? Сейчас же уходи.
— Я пойду! — Раима накинула на голову платок. Рахман вспыхнул.
— Никуда не пойдешь! Уйди, ударю! — Он сжал кулаки. Все замерли, ждали, чем кончатся пререканий между отцом и дочкой. Раима посмотрела в бешеные глаза отца и, протягивая руку к большому кухонному ножу, сказала охрипшим голосом:
— Я пойду! — И столько было силы в ее голосе, а в лице такая решимость, что мужчины, сгрудясь, отодвинулись и ждали. Один из них, взглянув на лицо девочки, поспешно сказал:
— Пусть идет. Она же комсомолка.
Выход был найден, все облегченно вздохнули. Подняли носилки и почти бегом понесли их на кладбище.
Давно ушли мужчины, закончив обряд погребения. Раима осталась одна. Впоследствии, вспоминая эти скорбные часы, она не могла припомнить: было ли это глубокое раздумье, когда перед глазами человека проходит вся его жизнь, или же это было то забытье между сном и потерей чувства окружающего, которое наступает у человека, измученного до предела духовно и физически.
Очнулась она от тревожного голоса Саодат.
— Раима! Сестра, сестрица! Что ты молчишь? — Со слезами девочка тормошила сестру за плечи.
Раима подняла с рыхлой земли голову и удивленно оглянулась. Солнце зашло. Мягкий, серебристый свет луны делал окружающий мир невесомым, призрачным. На кладбище царила тишина. Саодат обняла сестру, прижалась к ней.
— Ты напугала меня! Я думала и ты умерла, оставила нас, — всхлипнула девочка. Раима прижала к себе сестренку. Та просила:
— Пойдем домой. Отец зовет. Он разобрал кирпичи, открыл дверь. Сказал, что будем жить одной семьей. Тетя Хадича сготовила плов и пельмени, гости много ели, пили вино… а потом ушли. Меня отец за тобой послал. Пойдем!