Позвал я пса, кричу: «Домой гони отару», — а он подбежал ко мне, за халат тянет. Думал, овца ногу сломила, пошел за Каскыром. Он — в кусты и лает. Я туда, вижу — ты связанный лежишь. Памяти нет, а сердце чуть бьется. Одежда вся в лохмотьях. Вижу — аскер. Я раздел тебя, обмыл святой водой, кое-как перевязал своим поясом, перекинул через осла и привез сюда.
Вот и послал мне аллах тебя вместо Султана, чтобы согреть мою старость.
— Долго я болел?
— Долго. Дня через три раны стали затягиваться. Но голова и тело горели, и память не возвращалась. Когда ты стонал, я смачивал твою голову водой из источника, и ты замолкал.
Пять раз солнце купалось в водах Кафирнигана, а ты все не открывал глаз. К вечеру дело было, ждал я, когда Каскыр пригонит отару на ночлег. В юрте была привязана коза, неделю назад принесла беленького козленка. Напоил я ее, вышел за порог, и стало страшно старому Тюлябаю. Из ущелья, где наш кишлак, мчался всадник. Сердце сказало: «Спрячь гостя». Накинул я на тебя чапан, одежду всякую, сверху опрокинул казан, оставил возле решетки пустоту, чтобы дышать тебе легче было. Сам разостлал подальше от юрты кошму, вынес айран, баурсаки, сел спиной к всаднику, притворился, что не вижу.
Когда он подъехал на сером коне, я вскочил, приветствуя гостя. Лицо у него как у пери. Халат зеленый, шелковый, шашка и нож у пояса в золоте, за плечами мултук дорогой. Спрашивает:
— Кто ты?
Понял я, что что проклятый курбаши с печатью дьявола на виске, сын дарвазского бека. Говорю:
— Пастух я светлейшего бека. Пасу его отару.
— Велика ли отара?
— Вдвое увеличилась, да молодняк подрастает. Хорошие здесь травы.
— Кишлачные байгуши не зарятся на отару?
— Пока не трогают. Сюда никто не заглядывает.
— Ну, паси и стереги овец. Не убережешь — шкуру с живого сдеру.
— Надо бы перегнать на ту сторону, — говорю ему, а сам дрожу, вдруг ты закричишь. — Прошу, милостивый, выпейте айрана. — Сел он на кошму, мултук рядом положил. Озирается, спрашивает:
— Где твоя семья?
— Один я с подпаском, он в горы баранов угнал, скоро вернется.
Вижу, боится чего-то. Стал о русских спрашивать. Много ли их наезжает, когда? Нет ли в ближайших кишлаках красных сарбазов? Как к ним жители относятся? А сам ножом играет, глазами душу вынуть хочет. Страшно стало. Призвал я на помощь аллаха и говорю: «Ушли русские. Когда придут — никто не знает…»
— Куда ушли? Сколько их? Долго здесь у тебя были? Баранов резали?.. — А в глазах у него огонь.
— Как можно, — говорю, — я угнал отару в горы. Они два дня побыли. Одни пошли караван через Байсун провожать, другие — на охоту в горы. Утром стреляли. Теперь вот затихло. Может, возвратятся, а может, через перевал ушли.
Нахмурился он, стал поспешно айран глотать. Я обрадовался, что скоро уедет, вдруг ты застонал. Джигит засмеялся: «А ты говорил, что один живешь?» Задрожал я, знаю, когда смеется этот дьявол, кровь льется рекой. Поклонился я ему и говорю: «Коза объягнилась и подыхает». Пошел в юрту, смочил тебе голову и лицо водой, опять прикрыл, взял козленка и вышел, а этот шайтан к юрте подходит, за нож ухватился. Поставил я козленка у его ног и говорю: «Ему семь дней, а он уже сирота». Засмеялся басмач, ударил ножом козленка, схватил за ноги и о камень головой… Вскочил на коня, крикнул: «Русским скажи: курбаши Салим много их перережет, пока не прикончит Советскую власть. А ты, старый шайтан, оберегай отару отца. Мы скоро вернемся!» Стегнул он коня и птицей полетел туда, за Кафирниган, на ту сторону.
Козленок выкупил твою жизнь. Вот его шкурка. Повесил я ее, чтобы отгоняла от тебя злых духов.
Старик умолк и задумчиво смотрел через решетку юрты в далекую степь. Закатные лучи ворвались в открытую дверь и скользили по его сгорбленной фигуре. А он, покачиваясь, бормотал что-то свое, ему одному ведомое.
— Отец, далеко ли отряды русских? — Голос Карима звенел и ломался.
— Далеко, сын мой. Я обманул басмача. Но он прислал сборщиков за податью на священную войну с неверными. Жители выдали их русским, был бой. Шайку уничтожили, многих в плен взяли. Один только ускакал. Не хочет наш народ газавата, хочет мирной жизни. Вот после того боя и ушли русские. Луна тогда тонким ятаганом была, как и сейчас.
Слушал Карим Алимов, и печаль охватывала сердце, надежда угасала. Уже месяц, как ушли и больше не приходили русские отряды. Сколько же еще ему мыкать тоску в этом степном просторе? Да, надо поправляться, надо окрепнуть и ехать искать своих.