— Ни за что не пущу гэдээровский бензин в мой роскошный двигатель. А этого нам хватит до Гамбурга.
Польскому заправщику мы отдали последние злотые, благо у нас оставалась в запасе толстая пачка купюр, после чего он вымыл все стекла, а также фары и оба номерных знака.
В Польше маме пришлось трудно. В Польше я сидела за рулем. Она вообще отдала мне машину, но перед границей с ГДР заявила:
— А теперь поведу я.
Темнело, и я медлила. Она постучала по крыше автомобиля красными ногтями.
— Ну, давай уже. Рулила десять дней подряд. Пора тебе отдохнуть, к тому же в темноте я вижу лучше.
Я отдала ей ключи от машины. Она уселась за руль, подложив под себя подушку, скинула лодочки и сунула ноги в туфли на плоском каблуке, сдвинула сиденье вперед, отрегулировала боковое зеркало, подкрасила губы, глядясь в зеркало заднего вида, пристегнулась, и мы тронулись. Поляк помахал нам вслед рукой.
Она заметила это и сказала:
— Все-таки в Польше было много хорошего, тебе не кажется?
Ужасного там тоже было много. Картины, возникавшие в памяти матери, переполняли ее и вытесняли настоящее. Я шла с ней рядом, но она была где-то далеко. Потом вдруг замечала меня и пугалась моего присутствия — откуда бы мне там взяться? А когда осознавала несоответствие во времени и душа ее вырывалась из плена прошлого, лицо у нее начинало подергиваться, и она молча, словно с зажатым рукой ртом, качала головой и плакала. Приходя в себя, извинялась, что не в состоянии ничего объяснить.
Отдавая ей ключи, я беспокоилась, сможет ли она сосредоточиться на дороге, но сказала себе: «Мама столько пережила, что уж до Гамбурга мы точно доберемся в целости и сохранности».
На границе в Колбасково (Помеллене) я протянула из окна польскому пограничнику наши паспорта. Он ушел, вернулся, отдал документы, отсалютовал моей матери, та поблагодарила его по-польски и тронулась с места.
— Ты видела? Он улыбнулся. — И выпрямилась: — Впереди немцы.
— Мы не должны поддаваться на провокации, — сказала я.
— Какие там провокации? Меня им спровоцировать не удастся.
— Да, вот и я говорю.
— Твоя мама и не такое повидала.
На немецкой стороне никого не было. Пограничная будка закрыта. На окнах задернуты шторки. Перед нами и за нами — ни одной машины.
Мы стояли и ждали. Приоткрыли окна. Догорал бархатный майский вечер.
— И что теперь? — засмеялась она.
Никто не появлялся. Не было и машин.
— Так, я хочу сегодня же попасть в Гамбург.
Мама сняла ногу с тормоза, и мы медленно покатились дальше.
Внезапно на дороге перед машиной появился человек в форме. Пока мы смотрели направо, в сторону будки, он, вероятно, вышел из кустов с другой стороны и закричал моей матери:
— Стоять! Немедленно остановитесь!
Она резко нажала на тормоз.
Лицо словно из застывшего цемента. И словесная атака. Запрещено! Наказуемо! Нарушение параграфа — и прочее. Затем он потребовал объяснить, отчего это мы так просто проехали мимо. С саксонским выговором.
— Но вас там не было, — ответила мама. И добавила: — Теперь он заглох.
Она имела в виду мотор. У нее была автоматическая коробка, и полагалось снова завести двигатель, чтобы включить нейтральную передачу.
— Документы, — сказал человек и требовательно протянул руку в окно. Я отдала паспорта.
— Заведешь потом, — бросила я маме.
— Нет, сейчас же, иначе моей автоматике конец.
И завела машину.
— Это только из-за переключения передач, — закричала я пограничнику, чтобы тот не воспринял действия моей матери как попытку к бегству.
Он сделал шаг в сторону, даже не взглянув на нас, и стал листать паспорта. В моем, кроме израильского штампа, было разрешение на многократный въезд в США. Он посмотрел на фотографии, затем на нас, голову налево, голову направо, уберите волосы с ушей, смотрите прямо. Мы все делали по знаку его указательного пальца в перчатке. Мама заулыбалась, темные глаза расширились, накрашенные губы сложились дудочкой.
— Без гримас, — прорычал он.
— Да пожалуйста, — сказала она, — я просто стараюсь быть вежливой.
Ни слова не сказав, он исчез с нашими документами в пограничной будке. Мы ждем.
Никого не видно. Ни одного солдата. Ни одной машины. Возможно, они перекрыли за нами движение.
Мы ждем.
— Тогда, в Польше, — сказала мама, — мы почти всегда слышали австрийский говор — по радио, от эсэсовцев и солдат вермахта, иногда саксонский, но чаще всего австрийский — плавный, распевный говор с примесью грубостей, непристойностей…