Но это не имеет смысла. Все равно не напечатают. Моя газета лучше просто отмолчится. Сообщение агентурных агентств — и хватит. И вообще, какое мне дело? Я сам из Крефельда, я наделен рейнским задором. И чего я нервничаю? Бреслау, Штеттин, Данциг? Да плевать я на них хотел. Напишу просто что-нибудь для воссоздания атмосферы: как поляки прикладываются к ручке, как хорош Старый город и что дворец Виланов и еще несколько памятников архитектуры восстановлены, хотя, куда ни глянь, видно, что экономическое положение хуже некуда, пустота в витринах и очереди перед каждой мясной лавкой… В связи с чем вся Польша надеется получить миллиардный кредит, который этот коленопреклоненный тип наверняка посулил своим коммунистическим дружкам. Эмигрантишка! Господи, до чего ж я его ненавижу. Нет, нет, не потому, что он — внебрачный ребенок, такое бывает… Но вот в остальном… И вся его манера держаться… А когда он вдобавок упал на колени… В эту изморось! Смотреть противно… Не-на-ви-жу!
Ничего, пусть только вернется домой, он такое увидит… Да его все газеты в клочья разнесут, и восточные договоры заодно с ним. Не только моя газета. Но ничего не скажешь: на колени он и в самом деле упал здорово…
Марсель Байер
СПАСИТЕЛЬНАЯ СТРОКА
© Перевод А. Кацура
I
Рущук, почти неуловимый,
одинокий звук на перепутье
между бензоколонкой и последней
болгарской сигаретой.
Окраина глухого городка,
слюна, дым, в ожидании
спасительной строки среди
знакомых захиревших
плит из бетона и гальки
замурованной узнаю все тот же бурьян,
озаренный сентябрьским светом.
Мой взгляд зашкаливает, как
зашкаливает взгляд водителя автобуса,
шарящего в кармане брюк:
мол, надо бы поторопиться,
довольно. Быть может, первый
вояж через границу, Бухарест —
не более чем слово, и одолженный
план города, который,
как и всякая печатная бумажка,
заставляет волноваться. Одинокий
звук на перепутье между небом и
нёбом — Русе и Рущук —
весь мой словарь.
II
Мост через Дунай,
ЕВРОПА, конец отечественному
радиовещанию. И на мгновенье
ты уже не тот,
медлительная, желто —
серая вода, безветрие,
портовое хозяйство, Вена —
там, а на востоке море,
север размыт в тумане.
Ты видишь себя во сне
чужом, видишь себя, пар
изо рта, зима,
тому сто лет,
в ушах трещит мороз,
а на салазках несносное
дитя — Канетти. Как же стужа?
Гул, вой доносится с
замерзшей речки,
и голоса зверей — слова, нас разрывающие
в клочья. Попоны и пальто,
как славно, что здешний мир
соткан из меха, в который пальцы
можно запустить. И вдруг увидеть,
что подле расселся оборотень.
III
Быть двуязычным суждено
другим. Или немым, подобно человеку
песочному, что по ночам лежал возле
твоей подушки и буравил
угольками глаз, как будто
напрочь позабыл те рифмы,
которые ежевечерне
глаголел в телевизоре.
Как в комнату беднягу занесло,
кому пришел на ум такой
подарок? Он — о происхождении
ни гу-гу — только тыкал
пальчиком, не боле.
Войлочный костюмчик, шапка, патлы.
В компании зверей
безмолвный дух,
твой сон хранящий.
Нынче ясно: оброни он слово,
оно бы, верно, резануло слух.
Нынче ясно: он был другим. Да,