— У меня начались жуткие головные боли, — едва слышно продолжала она. — Врачи думали, что это всего лишь часть депрессии, типа выходного клапана, потому что я не пыталась проанализировать, что со мной произошло. Я просто засыпала каждый раз, когда начинала об этом думать. — Она помолчала. — Но боли становились все сильнее и сильнее, пока не начало пропадать зрение. Тогда меня еще раз обследовали и обнаружили, что неправильно сросся перелом переносицы. Я заставила их снова сломать кость и вправить все заново, потому что уже тогда понимала, что добровольно вернуться в больницу, уже выписавшись, просто не смогу.
— Так вот почему, когда ты приехала, лицо у тебя было еще сине-черное, сказал Гил. Она кивнула, но он этого не увидел. — Сколько же ты пролежала в больнице?
— Почти десять недель, — потом она помолчала и добавила: — Я пробыла там почти три с половиной месяца… первые три недели без сознания.
Он снова подумал, что не может этого даже представить, но почувствовал, что нужно что-то сказать.
— Дори, когда такое происходит, человек не может рассчитывать, что останется так же, как прежде. — Он протянул руку и безошибочно нашел ее ладони. — На все нужно время. Время, чтобы выздоровело тело. Куда большее время, чтобы поправилось и пришло в норму все остальное. Время, чтобы снова научиться управлять собственной жизнью.
— Я знаю, — мягко ответила она. — Я сама говорила такие слова тысячам людей — да и себе самой тоже. Но это ничего не меняет. Мои ощущения остаются прежними.
Он кивнул.
— Правильно. Так и должно быть, — сказал он, вспоминая свои собственные разочарования и опустошенность.
Он с облегчением подумал, что может понять по крайней мере хоть что-то из того, что чувствует Дори. Только Бог или те врачи, которые встают вровень с Богом, могут всерьез давать старый совет — врач, исцели себя. А она — ни то, ни другое. Сколько бы она ни старалась размышлять об этом, как бы убедительно и логично ни рассуждала, все равно окажется, что она лишь простой человек, полный боли и страха. И с этим ничего не поделаешь.
— Кажется, я не смогу заставить себя переживать о чем-нибудь. Чем дольше я не поправляюсь, тем дольше можно прятаться и избегать реальной жизни и тем дольше я не смогу стать снова нормальным человеком. Хотя бывают ли нормальными люди?.. Все они как… как рыбы, плывущие в море.
Ему безумно хотелось поцеловать ее. Не как привлекательную женщину, хотя он и думал об этом весь вечер. А как мать целовала когда-то его болячки и царапины, как он целует Бакстера и Флетчера, чтобы им стало легче. Она упала, ее подтолкнули в спину, и поэтому она стала злой, испуганной и больной. Он-то знал, что такое падение. Он знал, как непросто бывает встать на ноги и вернуться к нормальной жизни. Он знал, как долго заживают царапины и синяки, особенно на душе. Но он знал и то, что она сможет выжить. Может, когда-нибудь она снова упадет. Но сейчас — сейчас он просто хотел поцеловать эти ссадины, чтобы ей стало легче.
— Рыбы, — сказал он задумчиво. — Иногда так оно и есть. — Он вытянул ноги и повернулся лицом вперед, глядя на черную пустоту гаража. — Как будто не существует никакого ритма и причин для этого движения. Как будто все безнадежно. Сколько ни пытайся изменить, ничего не выйдет.
У нее вдруг возникло ощущение, что он очень точно сумел определить, что ее беспокоит. Еще сильнее было впечатление, что он уже когда-то прошел через подобное состояние и был знаком со всеми его взлетами, падениями и тупиками. И знал, как из него выйти. Она задавала себе вопрос — расскажет ли он ей об этом. И надеялась, что он этого не сделает. Она боялась, что дорога, которую прошел когда-то он, не приведет ее к тому же результату, что это тот путь, который человек должен обнаружить и пройти сам. Для каждого это бывает по-разному.
Однако, когда он не стал углубляться в эту беседу и просто замолчал, спокойно глядя в темноту, она почувствовала облегчение и одновременно ужасное раздражение. Она ведь излила ему всю свою душу, совсем как маленький ребенок. Он мог бы отплатить той же монетой. Она впустила его в свою жизнь и хотела теперь войти в его. Ведь желание быть одной и желание чувствовать собственное одиночество — это совершенно разные вещи.
— Зато твоя жизнь не выглядит такой уж безнадежной. — Она не скрывала горечи в своем голосе. — Я даже завидую тебе. У тебя такие чудесные дети. Замечательные ребята.
— Спасибо, — ответил он, снова соглашаясь с ней. — Но по собственному опыту могу сказать, что не всегда детей бывает достаточно, чтобы продолжать жить. Нужно, чтобы тебе хотелось жить ради себя самого.
— По собственному опыту, — сказала она. В голосе ее слышался вопрос. Она как будто постучалась в его закрытую дверь. Попросила доказать, что она не одинока в своем одиночестве.
Дори не увидела этого в темноте, но почувствовала, что он повернулся, чтобы взглянуть на нее, будто взвешивал все за и против и прикидывал, стоит ли впускать ее в свою жизнь, планировал, как будет обороняться еще до того, как открыться, на случай, если она окажется способной навредить ему.
И когда он в конце концов заговорил, это был рассказ о Бет Авербэк Хаулетт.
В свои восемнадцать лет она жила мечтами, наполняющими небо Канзаса солнечным светом. У Гила тоже были свои мечты, широкие, значительные и такие же огромные, как у Бет. Они любили друг друга и часами планировали свою совместную жизнь. Эти мечты включали и учебу в университете штата Канзас после школы. Но никак не вписывалось в них рождение Флетчера на самом первом курсе университета.
Однако оба понимали, что любую мечту можно немного видоизменить, приспособив к самым неожиданным обстоятельствам.
Родители помогали им, как только могли. Гил нашел вторую работу. Бет организовала с друзьями детский садик. В общем, их совместная жизнь шла словно по хорошо отлаженным рельсам.
— Флетчеру было около года, когда она начала замечать слабость в ногах и руках. Сначала мы думали, что она просто переутомляется и нужно отдохнуть. Но становилось все хуже.
— Мышечная дистрофия?
— Нет. Но что-то вроде этого. Миастения гравис — так называли эту болезнь врачи.
Сердце Дори заколотилось. Это хронический прогрессирующий мышечный паралич. На больных даже смотреть бывает больно. А уж перенести это самому…
— Что же случилось? — спросила она.
— Мы вернулись домой. — В его голосе звучало поражение, как будто не было после этого пятнадцати лет жизни. — Я просто тонул в счетах от врачей. Я не мог заботиться о ней и о Флетче, работать и продолжать учиться одновременно. Несколько месяцев я пытался, но… В общем, мы вернулись домой.
— Как она это переносила?
Он вздохнул и не очень уверенно сказал:
— Чтобы понять, надо было знать Бет. Она была совершенна, и все вокруг себя делала совершённым. По крайней мере, я так думал. Она старалась делать все именно так, как надо, — только никогда не было заметно, каких усилий это стоит. Она просто так жила. И это было совсем неплохо. Она не заставляла никого делать что-то по-своему, но у меня всегда было ощущение, что нужно ходить на цыпочках, чтобы не потерять ее.
Она была доброй, готовой к самоотдаче. Если она к чему-то стремилась, то она делала все возможное — и достигала цели. Даже в мелочах. Покрасить машину, стать Королевой Красоты, получить стипендию в университете, петь соло в церковном хоре. Ей все удавалось. Всегда было так. Она сама. Наша маленькая квартира. Вся наша жизнь. Флетчер.
А потом она заболела, и все вдруг пошло наперекосяк. Сначала она думала, что, если постараться, если побольше ходить и таскать на руках Флетчера, сила вернется. Но ее совершенное тело стало подводить ее и давать сбои. Мечты не осуществлялись. Я привез ее домой, и тем самым подвел и предал ее. Она не могла справиться с таким разочарованием.
— Наверно, вы оба ужасно страдали, — сказала Дори, и голос ее в темноте прозвучал слишком громко.
— Больше страдала она, — ответил Гил. — Я-то выжил. Моя жизнь продолжается. А ее закончилась задолго до того, как остановилось сердце.