Поле пока обежал, едва ноги не поломал в индивидуальных окопах. Только рад был: на правильном, значит, пути. Вон он, их уголок секретный. Зашел с запада, на руки опустился — ну да, вся полоска рассвета порублена на зеленый пунктир. Миноискатель тут лошадью не протащишь. Да и тащить — в самом деле любой из стеблей может с проволочкой быть сцеплен. А поверху дужку вести — чуть не в рост будыли, а магнит берет на полметра.
Здорово окопались жабы эти фашистские. Оккупацию продлевают! Злиться, однако, время не позволяет, надо выкуривать их поскорей. Первый проект и подсказан был этим словом. Проще простого — бурьян подпалить! Даже и спички в кармане были — редкая редкость по тем временам. Тут же, однако, и ясно стало: огонь по верхушкам пойдет, не прогреет настолько землю, чтобы полопались жабы в ней.
Живо представил в уме обстановку. Ту, что в войну здесь сложилась, поскольку войну же и продолжал. Вон она дыбится сзади, траншея — бывший фашистский передний край. Окопчики, вдоль которых бежал и где ноги чуть не оставил,— линия боевого охранения. Ее не минировали, чтобы не подорвались свои, на ночь сюда выползая. А под бурьяном — низинка, что толку и выползать, все равно ничего из нее не видно...
Ясно все, как на карте, нарисовалось. Не ясно лишь, для чего. Ага, направление ниток! Вдоль траншеи тянуться должны, раз к ней путь преграждают. И начинаться на линии охранения, поскольку ее заменяют собой.
Тут-то и осенило. Пес с ним, что шум подниму и сержантов своих всполошу, все равно же рассвет подпирает. И все равно не успею, если буду гадать, как бы действовали они...
Значит, вот для чего и провод. В целлулоидной изоляции, прочный и скользкий, что тоже ценно сейчас для нас. Метров двести в мотке, хватит, если и перекусят его раз-другой лягухи. А может, и не достанут, под зонтиком убережется, как поминалось в рассказе о первом парне-то, у костра. «Васе потом расскажешь...» Будто так уж не терпится Васе без головы остаться. Васе жениться еще как-никак предстоит. Мнение вам о себе подтверждать, что еще не дозрел до минерской нормы...
Пошарил вокруг, отыскал окопчик — фрица сажали все ж перед низинкой слушать, чтоб наши саперы не подползли,— быстро очистил его лопаткой. Даже и «лисью нору» вбок прокопал, нишу от поражения сверху: в наших окопах видел не раз, спасалась пехотка в них, когда густо снаряды ее молотили.
Так, теперь кошка необходима. Не живая, но тоже с хвостом — вроде той, какой ведра вылавливают из колодцев. Впрочем, вряд ли бы тут она подошла, якорьком в рыхлый грунт бы впивалась и сквозь бурьян без лебедки не продралась. Нет, тут округлое что-то надо, что бы бурьян под себя подминало, и в то же время способное нитки цеплять...
Еж тут нужен! Жил у нас дома целую зиму, любому коту мог дать фору по ловле мышей. Может быть, и лягух половит?
Что, что, а колючку в районе переднего края достать не проблема, скорее в штанах ощутишь дефицит, коли подольше здесь погуляешь. Вон она, зацепила! Не хватало, чтобы сапог глядя на зиму продрала. Хватит и рукавиц с тебя, с ними-то в мыслях уж распрощался.
Сдернул проволоку с полегших кольев, в ком потуже скатал — вот и еж. Породистый получился, ростом чуть не с футбольный мяч. Провод к нему подвязал, раскрутил, как пращу... Ого! Гранату забросить так в запасном — увольнение в город, считай, в кармане. Хоть там и города не было, а село. Зашуршал, как снаряд дальнобойный, метров сорок шнура сквозь рукавицу в себя всосал. Еж-макаронник! На ровном, по звуку судя, приземлился, подпрыгнул и откатился — значит, всю глубину захватил. Молодец!
Теперь в окопчик. В стенку уперся, силенок набрался на концентратах-то калорийных, тяну. Слышу, вошел в клин, похрустывает мой ежик. Исправно ползет, пережевывая сушняк. На секунду застрял, провернулся, подпрыгнул... Шлеп! Тр-рах!! Просвистала шрапнель, зачмокала сзади по брустверу взрытой траншеи... Есть одна! Провод цел? Цел, с натягом идет, значит, жив и ежик. Работает, громче еще хрустит... Шлеп! Тр-рах!! Теперь в нору, осколки хлестнули метрах в пяти за спиной. Молодчина, ежище! Две лягухи сжевал и сам цел!
Из «лисьей норы» неудобно тянуть, песок сыплется в рот и в уши. Зато еж ближе к дому, охотней ползет. Бум-м-з!!! Сроду не думал, что может земля так звенеть. Рядом, проклятая, маскировалась... Вот и под зонтиком побывал. Точнее, под колоколом церковным. В ушах вата, в черепе — резонанс. Зато три, с одного заброса. Работяга, ежик! Вот и сам подкатился. Что с тобой, друг? Оброс, поседел... Герой джунглей! Сейчас мы тебя в парикмахерскую и в баньку...
Повытаскал намотавшиеся волокна, обстукал ежа о кол, на добычу с уверенностью отправил. Щупальца у лягух метров двадцать, для надежности на десять будем по фронту шагать. Всю глубину не захватим — сменим рубеж, перейдем в обезвреженный край бурьяна. Справа налево, по рубежам — система. Так-то, товарищи фронтовики!
Ползет, хрустит ежик... Тр-рах! Тр-рах!! Ладно сработались, как по нотам. Четыре заброса, последний уж холостой. Собрался еще запустить для проверки, но вдруг увидел, что рассвело.
И сержантов своих увидел. А лучше б не видеть, образ сложившийся не нарушать. Где вся хозяйственность их, степенность? Марш-бросок «25+5», с полной выкладкой, по пересеченной... Ну держись, братец ежик, наша задача теперь — все расслышать, существенного не пропустить. Поскольку готовились, надо думать, начальники всю дорогу, яркие подбирали слова. А что в башке у нас, как в колоде пчелиной, так это откуда ж им знать? Выступить — их забота.
Подбежали, остановились. На дистанции несколько большей, чем строевым предусмотрено даже уставом, — чтобы дисциплинарный устав по возможности соблюсти. Не считая, понятно, уж правил словесных внушений.
Впрочем, и слов тех не слышно пока, только рты раскрываются, как в кино, когда звук не включится. И сама лента, похоже, забуксовала — раз за разом одни все движения губ.
— ...детский садик... такой-растакой... — прорвалось наконец или где-то соединилось.— Игрушки тебе, хлопушки? Не знаешь, что мы в ответе за этакого тебя?!
Не помню уж, что меня больше задело, но вдруг взбеленился не хуже их.
— Да? — заорал. — Это вы-то? В пояс вам поклониться, да? А я? Я за вас этаких не в ответе? Может, и больше еще в сто раз!
Сам себя испугался, признаться. Озадачились и они. Переглянулись, соображая. Затем старший сержант подошел, осмотрел меня с внимчивым интересом. Вроде как доктор на призывном.
— Это, — спрашивает,— перед кем же ты, братец, в ответе за нас?
— А не знаете? — пуще еще распаляюсь. — Или вконец одубели, с железом-то ржавым возясь? Перед детьми, перед женами вашими, что все глаза проглядели, перед окошками сидя! Сердцем вздрагивая на дню по пять раз, как шинелишку вдали увидят... Мыслимо счастье у них отнять? Вовсе уже и не жданное, может... Подарить его, а потом... Перед однополчанами вашими, что и вот здесь... вон будыли-то вымахали какие! Мыслимо к жизни за них не вернуться, не рассказать о них женам их, матерям?..
Не знаю, что еще накричал им, знаю только, что никогда уже после не подбирались так к месту слова и так ладно друг к дружке не пригонялись. Сколько политинформаций, бесед подготовленных в жизни провел и всегда вспоминал как потерю эту минуту. Вот уж действительно — вдохновение! Разом всю обстановку переменило. Куземкин отворотился, и видно стало, как сдвинулись лучиками морщинки на темных висках, возле глаз. Затем вновь посерьезнели оба.
— У тебя что, — осторожненько спрашивают, — отец...
— Неважно,— отмахиваюсь,— при чем тут...