Он штудировал труды своих учителей, изучал их жизнь, находя в каждом из них многое, достойное подражания. Каждая встреча, каждый разговор с ними, часто не имеющий прямого отношения к учебе, но обогащающий кругозор, оставлял в памяти заметный след.
Вот Левинсон-Лессинг окидывает взглядом аудиторию и задумчиво произносит: «Гёте где-то говорит: гений делает то, что должен, талантливый человек — что может, а остальные — как все. Так вот, я меньше всего хотел бы, чтобы вы работали, как все. Человек ценен индивидуальностью!»
В последующем он не раз выступит в советской печати с воспоминаниями о своих учителях-наставниках, напишет о них, видных представителях советской, правильней будет сказать — мировой геологии, статьи. Пожалуй, лучшая из них «Франц Юльевич Левинсон-Лессинг — выдающийся петрограф», написанная в связи со 100-летним юбилеем великого ученого.
Это — обширное исследование важнейших работ Левинсона-Лессинга, положивших начало геохимии — «русской науки, так блестяще развитой в трудах В. И. Вернадского, А. Е. Ферсмана и их талантливых учеников». Геохимия к тому времени стала предметом исканий и самого М. Кашкая, ей суждено было занять особое место в его научных исканиях. Дружба с великим ученым, общение с ним озарили солнечным светом его молодость, вселили уверенность, помогли найти свою тропинку в науке. Именно поэтому годы общения с Левинсоном-Лессингом он считает самыми лучшими, самыми плодотворными в своей жизни.
«КОГДА В ЛИСТАХ ВОСПОМИНАНЬЯ»
Ленинградский период — особая страница в жизни нашего героя. И не только в познавательном смысле, конечно, хотя город с его историей и необыкновенной архитектурой, знаменитой и столь полюбившейся ему Мариинкой производил на него неизгладимое впечатление.
Эти годы были насыщены интересными встречами, неожиданными знакомствами, поездками.
«Он всегда нравился женщинам», — утверждают те, кто знал его близко. Давно замечено, женщины испытывают особую тягу к певцам и музыкантам. А Мир-Али еще и великолепный напарник в танцах. Вечера аспирантской жизни проходят в веселых капустниках, застольях, на которых Мир-Али — душа общества. Можно было ожидать, что он найдет в Ленинграде свою спутницу жизни, как это произошло со многими азербайджанцами, оказавшимися тогда в России.
Россия в те годы как бы заново открывала для себя свои национальные окраины.
В советской Москве тон задавали не чопорные аристократы прошлого, а новая, выросшая в условиях советского равноправия молодежь, лишенная националистических предубеждений. Интернационализм был сердцевиной официальной идеологии, и он проникал в быт. Простые люди находили подтверждение новым жизненным принципам в том, что на трибуне Мавзолея по праздникам стояли признанные руководители страны — русские, грузины, евреи, украинцы, белорусы. Никогда в Азербайджане не было такого наплыва смешанных браков, как в те десятилетия. На еврейке был женат партийный вождь Мир-Джафар Багиров. Большевики, при всех своих недостатках, в жизни часто следовали своим официально декларируемым принципам. Стране нужны летчики, и Сталин направляет в авиационное училище своего сына — Василия. То же самое делают Багиров и его наркомы. Сталин женат на Надежде Аллилуевой, и это воспринимается как естественное проявление советского образа жизни. Но это к слову…
Так были ли романы у М. Каткая в те годы? Наверное, были увлечения. Вот, например, формируется Алтайско-Кузнецкая химическая экспедиция во главе с профессором Петром Ивановичем Лебедевым, руководителем Кашкая. Почти половина экспедиции — женщины-геологи. Трудно представить себе, чтобы в тайге у костра не загорелась любовь. Ну, не любовь, так легкий флирт, так сказать, экспедиционный роман. Друзья и коллеги ничего об этом не говорят, разве что улыбнется кто загадочно…
Но вот в кипе многочисленных заявлений, справок, командировочных находим несколько строк, адресованных аспирантом Кашкаем в Комитет по кадрам АН: «Для выполнения моей научной работы, которая входит в программу следующего года, мне нужно попасть на Кавказ (подчеркнуто аспирант пишет именно «попасть», а не привычное «выехать» или «командироваться». — Р. А.) для дополнения тех пробелов к материалам, которые были собраны мною летом 1930 года. Потому прошу дать мне командировку с 15 сентября по 15 декабря с. г.». И далее, видимо, для пущей убедительности добавлено: «Тем более, что не буду пользоваться отпуском».
С чего бы это? До 15 сентября аспирант должен был находиться в упомянутой выше алтайско-кузнецкой экспедиции. Обычно после экспедиции геологи разъезжаются отдохнуть в отпуск. Таких обращений в папке несколько. Он все время рвется в Баку: на недельку, на месяц, на несколько дней. Формальное объяснение этому желанию к концу учебы, когда он, собственно, работает над кандидатской, простое — аспирант должен поработать в Исти-Су, собрать дополнительные материалы для своей диссертации. А что ему не терпится в 1931, 1932, 1933 годах? Причина в ностальгии? Вряд ли. Он ведь фактически бежал из Баку и навсегда покинул Гянджу. Зачем ему напоминать о себе недругам, продолжающим слать анонимки в Москву и Ленинград?
Ответ на эти вопросы я нашел в пожелтевшей от времени папке, в которой бережно были собраны письма той, что отвечала на его юношеские послания, которую не мог забыть, даже если бы очень захотел.
Письма эти написаны староазербайджанским арабистическим алфавитом. Одно лишь написано латиницей — не той, что ныне утверждена в Азербайджанской республике, а алфавитом, в основу которого легли разработки Мирза-Фатали Ахундова, философа, драматурга, просветителя (1812–1878), и который внедрить он предлагал еще турецкому султану… Это «латинизированное» письмо написано неровным почерком, можно сказать, почерком первоклассницы. Отправительница извиняется за вынужденный перерыв в переписке, связанный, как оказывается, с необходимостью освоить новый алфавит — латиницу.
Здесь надо бы пояснить, что правительственное решение о переходе на новый алфавит было принято летом 1928 года. Подготовительная же работа к этому велась с ноября 1920-го. Секрет такой оперативности, можно полагать, был связан с тем обстоятельством, что Научный отдел Нарком-проса РСФСР еще ранее, в 1919 году, высказался относительно «желательности введения латинского шрифта для всех народностей, населяющих территорию республики».
В это время вожди Октября жили ожиданиями всемирной революции. И в этом смысле их можно понять: дело идет к Всемирной республике! Отказ от кириллицы поможет российским пролетариям теснее сплотиться с рабочим классом Германии, Америки, Франции и т. д.
Конечно, огромной массе населения, учившейся писать и читать, было проще, чем интеллигенции, привыкшей к арабской вязи. Азербайджанский опыт перевода письменности на современный алфавит в Москве одобрили. В. И. Ленин назвал инициативу азербайджанских коммунистов «революцией на Востоке». М. Горький позже, когда движение за новый алфавит приобрело общесоветский размах, счел нужным отметить, что историческая заслуга в этом реформаторском движении принадлежит азербайджанцам.
Все бы ничего, да вскоре настроения в Москве поменялись и окончательно склонились в пользу кириллицы. В 1939 году в Баку решение о замене латиницы кириллицей было оформлено законодательно. Так что автору упомянутого письма, как и всей азербайджанской интеллигенции, да и народу, вновь пришлось переучиваться. Мог ли академик М. Кашкай представить, что пройдет несколько лет после его смерти и азербайджанцев вновь подвергнут этой, в общем-то, унизительной процедуре — учить грамоте грамотного человека? Но это уже тема другого, большого разговора…
Арабская вязь предыдущих писем, можно сказать, поражает изяществом, легкостью строк. Трудно поверить, что письма эти написаны одним и тем же лицом. Каждое послание начинается с традиционного обращения к мужчине, какое было принято в дворянских азербайджанских семьях — «Ага!». Это слово, близкое по смыслу русскому «сударь». И далее следуют шутливые изложения новостей, кое-что о своей жизни, иногда о стихах. Пушкинские строки незаметно вплетаются в заочную беседу молодых людей.