— Как следует из вашей автобиографии, вы выходец из глубинки? — поинтересовался Франц Юльевич.
— Мой отец по роду своих занятий практически всю жизнь был связан с Россией. И умер в Одессе. Мой старший брат получил образование в Харькове, в тамошнем медицинском институте. Он физиолог, ученик академика Павлова. Живет и работает в Москве, но тоже переезжает по приглашению в Ленинград. Что касается меня, то родился я в Гяндже, а вырос и учился в Баку.
Наличие брата — без пяти минут ленинградца — у будущего аспиранта обещало облегчить решение его квартирной проблемы, что было немаловажно для института, испытывавшего затруднения с жильем.
На этой весьма прагматичной мысли, мелькнувшей в сознании профессора, собственно, и завершилась эта встреча, определившая дальнейшую судьбу нашего героя.
Естественно, Франц Юльевич не стал углубляться в то, чем конкретно занимался отец Мир-Али Кашкая в до- и послереволюционные годы в Одессе. Хотя сразу же всплывший в памяти знаменитый фильм «Броненосец Потемкин» услужливо подсказывал, что это могла быть и революционная деятельность. И это было бы неплохо. Если же он был инженером или человеком чиновничьего сословия царского времени, то это, по мнению профессора, тоже могло говорить в пользу молодого научного работника как человека, вышедшего из культурной, образованной семьи. Хотя, разумеется, новый аспирант мог быть отнесен к категории старых специалистов как минимум к выходцам из этой среды, отношение к которым теперь оставляло желать лучшего. Но если исключить такую вероятность, М. Кашкай вполне вписывался в нынешние подходы к формированию научных кадров, которые он, руководитель института, заинтересованный прежде всего в личностно-профессиональных качествах будущего аспиранта, вынужден был увязывать с партийной установкой относительно старых специалистов и подозрениями во вредительстве.
Вообще-то копаться в биографиях было не его профессорским делом. На учебу в Москву и Ленинград направляли не всякого отличника. Кадры проходили тщательную проверку в республиканских инстанциях, да и кадровики институтские не дремали. Если бакинские власти направили в аспирантуру человека, значит, все в порядке.
Упоминание Кашкаем древней тюркской народности, от которой брало начало его рода, конечно, не могло остаться не замеченным профессором — в последние годы ему не часто приходилось встречаться с такого рода откровениями, но он предпочел, очевидно, удовлетвориться констатацией этого факта. И был, скорее всего, прав, поскольку Кашкаю пришлось бы рассказать ему немало из того, что определенно осложнило бы жизнь профессора, во всяком случае, внесло бы в его сознание ненужные и опасные мысли, от которых он и без того отбивался с трудом, с нарастающей тревогой наблюдая за тем, как суровеет и ожесточается время.
Ну, например, рассказал бы Кашкай о своем прапрадеде Мухаммед-Сеиде, главе богатого и сильного рода[1], а значит, о сеидах, возводящих свою родословную непосредственно к пророку Мухаммеду, о их жизни и истории, окруженной религиозными мифами и предрассудками, о присущей всем их далеким потомкам склонности к просветительской, научной деятельности, о личных духовных, нравственных качествах членов этого ордена и конечно же о том, что его потомкам пришлось и вкусить роскошную жизнь Гянджинских богатеев, и купаться в лучах славы и почета; но в полной мере познали они и горький вкус гонений, оставивших трагический рубец в судьбе многих из них.
И вот о чем он, несомненно, сказал бы обязательно, так это об уникальном свойстве общинной жизни кашкайцев — раскрепощенности в поведении. Мужчины у них, например, сами выбирали себе профессию и жизненный путь, а женщины не носили чадру. И в этой традиции, доставшейся от далеких предков, в привычке чувствовать себя свободным человеком была, несомненно, та особенность рода, которая им, Кашкаем, ценилась прежде всего. Это и стало основным мотивом выбора им своей фамилии.
Возможно, он пояснил бы, что принадлежность к сеидству передается по наследству от отца к детям. И нигде не документируется, никем не контролируется, сохраняясь благодаря народной молве и общинному почитанию. Принадлежность к роду сеидов подтверждается лишь одним документальным признаком — приставкой «Мир» или «Сеид» к основному имени потомка. Такая вот своеобразная генеалогическая отметина, или геральдический знак, только и всего. Отсюда и его полное имя — Мир-Али Сеид-Али оглу.
Собственно, с этого и мог начаться его рассказ, если бы профессор, спросив у Кашкая имя, сам обратил бы внимание на его необычность. Но он промолчал, а значит, и рассказывать было незачем.
Заметим, кстати, что спустя тридцать с лишним лет эта генеалогическая отметина сыграла злую шутку с сыном старшего брата нашего героя. Молодой ученый где-то в середине 60-х годов решил вступить в ряды КПСС. При обсуждении кандидатуры на открытом партсобрании секретарь парткома научно-исследовательского института вдруг сказал: «Знаем мы вас, Гюней Джамалович, как хорошего, сознательного товарища, грамотного специалиста. Одно только непонятно — ваше имя. Что это за «Мир» — и у вас, и у вашего отца? Что означает это слово?»
Молодой физик, разумеется, прекрасно знал, что приставка «Мир» перед его именем означает вовсе не то, что ее русский омоним. В смущении он вынужден был сказать, что как-то не вникал в своеобразие своего полного имени, которое для русского слуха, и не только для русского, звучало довольно странно: Мир-Гюней-Гая Мир-Джамал оглы Кашкай. Но тут вдруг с места поднялся кто-то из рядовых коммунистов, как на грех, оказавшийся знатоком Востока, и популярно прокомментировал значение злополучного слова, привлекшего внимание партийного руководителя. Случись такое лет эдак 10–15 до того, не миновать бы Мир-Гюней-Гая чекистского расследования: «Скрыл свое религиозное происхождение!» Но на дворе была уже знаменитая хрущевская оттепель. Пожурили парня, но в партию все же приняли. А потомок Мухаммед-Сеида позже стал в Ленинграде одним из разработчиков секретной технологии для «слепой» посадки самолетов. Но это так, к слову.
Так что в 1930 году сеидский сюжет в биографии будущего аспиранта вряд ли мог сослужить добрую службу. Скорее, наоборот, он мог породить массу подозрительных вопросов у начальства, что, как понимает читатель, ему вовсе не было нужно…
ИСТОКИ
Есть семейное предание, согласно которому прапрадед Кашкаев — Мухаммед-Сеид вместе со своими близкими покинул кочевье и осел в Гяндже где-то в XVIII веке. Говоря языком генеалогии, пробанд, то есть исходное лицо в родословной Кашкаев, был очень богат и влиятелен, на новом месте женился на гянджинке, обзавелся большой семьей. От него, Мухаммед-Сеида, и пошел род нашего героя — Мир-Али Кашкая.
Долгое время семья хранила бесценную реликвию — старинный, как сказали бы сейчас, антиквариат — казан, на котором были помечены имена прямых потомков Мухаммед-Сеида. Реликвия эта, бережно передаваемая из поколения в поколение, исчезла в сутолоке послереволюционного времени, как и многое другое…
Таков в общих чертах сюжет о происхождении фамилии Кашкай, сохраненный в семье.
…Поселился Мухаммед-Сеид в центральной части Гянджи, неподалеку от торговых рядов, караван-сарая, всегда полного разноязычного купеческого люда. Родичей у него хватало, но сын был один — Мир-Асад. Так что наследнику, помимо золота, рублей, туманов и лир, достался огромный дом с двором и многочисленными пристройками.
Этот уголок Гянджи с появлением Кашкаев стал называться «сеидляр махаллеси» — квартал сеидов. Дом сносился, обновлялся, разрастался, опять сносился, пока на его месте не возник солидный двухэтажный особняк с арочной верандой, широкими воротами, венчавшими высокий, аккуратно сложенный забор, который скрывал от внешнего взгляда обитателей особняка так же надежно, как и стены какого-нибудь английского замка. Сравнение это вполне уместно, если учесть, что подход азербайджанца к своему жилищу основан на том же жизненном постулате, что и у аристократа-британца: «Мой дом — моя крепость». Но, в отличие от среднеанглийской семьи, в доме проживали многие представители семейства Кашкаев, их жены, дети известного на всю Гянджу купца Мир-Асада, сына Мухаммед-Сеида, о котором долго еще помнили в Гяндже.
1
Историки считают, что кашкайцы — это тюрки, разместившиеся поначалу на Кавказе. Затем они долгое время проживали в области Ардебиль и в конце концов осели в области Фарс. По имеющимся свидетельствам, они отличались особой сплоченностью, привязанностью к своему роду, племени, земле. Эта особенность скреплялась давними обычаями, традициями, семейными, родственными узами, наконец, общностью образа жизни. Принцип «единства крови» и был той основой, благодаря которой кашкайцы сохраняли свою самобытность. Их независимый нрав пугал персидских правителей, поэтому область их проживания не раз становилась объектом военного вторжения. Известно, что племенные роды возглавлялись богатыми, наиболее культурно продвинутыми представителями знати. Они владели табунами породистых коней, стадами овец, пастбищами, занимались и ремеслами, были, например, великолепными знатоками ковроткачества, а со временем активно приобщились к купеческому, как сказали бы сейчас, бизнесу. Сегодня кашкайцы, после азербайджанцев и туркмен, третья по численности народность Ирана. Проживают они в основном в провинции Фарс. Их численность — 780 тысяч человек (1992 год). Говорят на диалекте азербайджанского языка.