Сравнение женщины с хлебом принципиально — ведь роман еще и о женщине-земле, которая рождает хлеб. Есть распутство Облонского, есть распутство Левина, распутство любого помещика, который превращает таинство хлеба в кошмар строительства египетского рабства. Есть драма супружеской измены, но есть и трагедия супружеской верности — драма превращения любви в хозяйство, в доминирование и манипулирование, в господство над любимым мужем, над любимой женой, над любимыми детьми. Дети хотя бы имеют некоторую вероятность освободиться, хотя бывает, что до смерти их держат у себя в кармане. Любовь как золото, из которого делают свинец благополучия и безопасности. Могут из любви и пулю отлить — все войны от любви к ближнему своему и защиты ближнего своего от неближнего своего же.
С Флобером у Толстого общего лишь то, что и он мог бы сказать «Анна Каренина это я». Конечно, в Толстом есть и Левин, так и в Авеле наверняка был Каин, немножечко, потенциально. Но какой же Левин недоделанный Толстой, Толстой, увязший в очередном болоте. Побывал в болоте войны, в болоте аристократии, в болоте православия (мало кто знает, что именно во время написании «АК» Толстой так же рьяно соблюдал православные правила, как прежде соблюдал правила высшего света.
Броситься под поезд — это за любовью броситься. а Левин, как и Китти, бросается в очередную утопию — к сожалению, осуществимую — экономического процветания с небольшим духовным приложением. Вполне американский получается сценарий, бессмысленный, беспощадный, отчаянно лгущий самому себе и окружающему миру. Попашем, помолимся, поспим, вот тебе и готово царство Божие в силе и в славе, блестящая игрушка на елке. Нет уж, даже вариант Вронского симпатичнее, Вронский просто строит идеальный sovkhoz, но хотя бы о душе и вечности не рассуждает.
Нет уж, только Анна Каренина это Толстой, и каждый читатель это именно Анна, а не все прочие. Все прочие персонажи — тоже, конечно, Толстой, но черновой, смятый, отергнутый подлинным Толстым. И полиамория отвергнута, и чайлдфри отвергнуто, и чайлдслейвери отвергнуто, а резче всего отвергнута «счастливая любовь» Львовых, идеальная семья. В сухом остатке — да то же, что у всех, безжизненное тело, мертвое тело, но тело не покорившееся и душа, может, и не нашедшая истины, но не покорившаяся лжи и самообману, вырвавшаяся из круга, где играют в зацикленное «подчиняюсь, чтобы подчинять».
Хлеб любви и хлеб смерти
Я только сейчас заметил то, что, надеюсь, и без меня отмечали, и то, что не ловится через компьютерный поиск. Стива у Каренина, разговаривает о разводе. Длинная сцена, после которой начинается собственно финал. И не сразу понимаешь, что тут как бы три звонка.
Первый: Облонский едет в Петербург за местом в комисси по железным дорогам. (Кстати, «южно-железных дорог», и именно в Одессе жил и отвечал за южные железные дороги Витте, который в своих мемуарах очень красочно описал ту же самую среду, в которой «жиды» делали состояния — и у Толстого Стива заискивает перед «жидом» и придумывает каламбур про ожидание).
Второй: Сережа объясняет Стиве, как они в школе играют в железную дорогу.
Третий самый тонкий: упоминается Бартнянский, который «проживал по крайней мере пятьдесят тысяч по тому train, который вел». Примечание объясняет, что train это «образ жизни», но все-таки главное значение слова — «поезд» (связка, вереница вагонов — как вереница событий, впечатлений дней, самой жизни, а не образа жизни).
До этого о железных дорогах и поездах ничего не говорится на протяжении десятков страниц.
И еще одно: семантика хлеба. Роман начинается с того, что Облонский поглощает какое-то немыслимое количества калачей с маслом. Затем следует разговор с Левиным о разврате, где любовница сравнивается с калачом, а заповедь «не прелюбодействуй» преображается в «не красть калачей».
Проходит изрядное время, счастливый Левин ждет свидания с Китти, согласившейся стать ему женой. «Левин попробовал отпить кофе и положить калач в рот, но рот его решительно не знал, что делать с калачом. Левин выплюнул калач, надел пальто и пошел опять ходить».
И вот финал: уже почти обезумевшая Анна едет по Тверской и отмечает вывески: «Филиппов, калачи».
Тут возможна еще одна тонкость. Ни на одной фотографии нет вывесок «Филиппов. Калачи». Есть фотографии с вывеской огромными буквами «Филиппов». Это логично: калачи были лишь малой частью ассортимента, и сайки, к примеру, преобладали.