Каренин своей речью намерен сделать «бурю», но в итоге он терпит поражение, превращаясь в старика. Он сух, но «как рыба в воде, плавает и наслаждается во лжи», говорит АК, «пропитан ложью», — и АК через запятую после «плавает во лжи» употребляет слово «паутина», созвучное «пучине».
Человек прежде всего — рыба. Человек начинается как рыбка: дочь Анны «улыбаясь беззубым ротиком, начала, как рыба поплавками, загребать ручонками, шурша ими по накрахмаленным складкам вышитой юбочки».
Впрочем, некоторые и до старости остаются рыбами, только большими, хищными, опасными: «Я думаю, что выслать его за границу всё равно, что наказать щуку, пустив ее в воду, — сказал Левин».
Любовь — освобождение. В сцене венчания появляется воздушный океан, сияние и свет, в которых колеблются «волны воздуха». Напротив, в рассказе о первом конфликте Вронского и Анны, о том, как ими овладевает взаимное ощущение несвободы, Вронскому кажется, что Анны опутывает его любовными сетями — и метафора повторена дважды.
Счастье — это плавание. «Наплыв Щербацких». Левин и Кити наслаждаются «тихим счастьем вне течений в своем тихом затоне». Но счастье бывает разное. Рыбы и Левин, и Облонский, однако: «Трудно найти двух свояков, менее похожих друг на друга … Один подвижной, живущий только в обществе, как рыба в воде; другой, наш Костя, живой, быстрый, чуткий на всё, но, как только в обществе, так или замрет или бьется бестолково, как рыба на земле».
Сам Левин о себе, однако, думает не как о рыбе, а как о человеке, сидящем в лодке. «На каждом шагу он испытывал то, что испытывал бы человек, любовавшийся плавным, счастливым ходом лодочки по озеру, после того как он бы сам сел в эту лодочку. Он видел, что мало того, чтобы сидеть ровно, не качаясь, — надо еще соображаться, ни на минуту не забывая, куда плыть, что под ногами вода, и надо грести, и что непривычным рукам больно, что только смотреть на это легко, а что делать это, хотя и очень радостно, но очень трудно».
История Анны — это вереница маринистских картин. На первой картине она на корабле:
«Присутствие этого ребенка вызывало во Вронском и в Анне чувство, подобное чувству мореплавателя, видящего по компасу, что направление, по которому он быстро движется, далеко расходится с надлежащим, но что остановить движение не в его силах, что каждая минута удаляет его больше и больше от должного направления и что признаться себе в отступлении — все равно, что признаться в погибели».
На второй она — как и муж — уже тонет в пучине. Самое страшное и иррациональное — отношения Анны с мужем — передаётся через образ двух тонущих людей:
«Воспоминание о зле, причиненном мужу, возбуждало в ней чувство, похожее на отвращение и подобное тому, какое испытывал бы тонувший человек, оторвавший от себя вцепившегося в него человека. Человек этот утонул. Разумеется, это было дурно, но это было единственное спасенье, и лучше не вспоминать об этих страшных подробностях».
На третьей — идиллия. Во время медового месяца в Италии Вронский и Анна узнают себя в картине, где двое — на берегу:
«Два мальчика в тени ракиты ловили удочками рыбу. Один, старший, только что закинул удочку и старательно выводил поплавок из-за куста, весь поглощенный этим делом; другой, помоложе, лежал на траве, облокотив спутанную белокурую голову на руки, и смотрел задумчивыми голубыми глазами на воду. О чем он думал?»
Но затем — расхождение, растекание в противоположных направлениях. Вронский наливает «воду из ледяного графина в тонкий стакан на ножке». Анна: «Чувство, подобное тому, которое она испытывала, когда купаясь готовилась войти в воду, охватило ее, и она перекрестилась».
После гибели Анны у Вронского начинается «почти бешенство» — а бешенство это водобоязнь. «В вагонах такая духота» — теперь Вронский как рыба на земле, задыхается и бьётся. Только рот его наполнен слюною. Во время «падения» Анны у него дрожала нижняя челюсть — теперь он делает «нетерпеливое движение скулой» от зубной боли. Какое уж теперь море! Только — саркастическая сцена, когда Кознышев вещает о «о тех подводных течениях, которые двинулись в стоячем море народа», а Щербацкий ехидно парирует: «точно лягушки перед грозой».
Параллельная история Кити и Левина — эта история тех же Анны и Вронского, но с другим исходом. Оно начинается тем, что оба распутничают: Левин пьёт со Стивой, после чего оба испытывают резкое отчуждение, как после секса, Кити отдаётся (о, всего лишь мысленно) Вронскому. Их встреча — встреча на замерзшей воде, на льду. Потом Кити отправлена на воды, Левин — на болото, тут уже водная стихия не деталь, а обстановка целиком. Наконец, финал романа — уж конечно, не славянский вопрос. Купание ребёнка, установка нового умывальника и — гроза, такая гроза, что Лютер вновь бы принял лютеранство, а Левин с Кити наконец соединяются в одно целое, раскрывшись друг другу, промокнув насквозь. Примитивно как в голливудских фильмах, эксплуатирующих древнюю семантику купания и дождя как семяизвержения, плодородия. Примитивно, но ведь и эффектно, и эффективно, да при этом ещё и ненавязчиво, остаётся незамеченным. Толстой соединил импрессионизм с наивом, вышивку с Тернером.