Я вспоминаю день, когда рядом с городом горели леса. И наш город, привычный дышать смесью угарного газа с диоксином, накрыла удушливая тьма. Еще более удушливая, чем привычный бурый смог, подцвеченный оранжадом фонарей. Я проснулась тогда в петле, скрученной из простыни, обмотавшейся в три витка вокруг пульсирующего горла, без единой мысли в голове. Вся энергичная проснулась. Отбившись от простыни, кинулась к окну, распахнула его в надежде получить глоток воздуха, в надежде получить ответ на беззвучный вопль: что происходит?!! И увидела ряды раскрытых окон в доме напротив, череду смутно белеющих лиц с темными провалами лиц и глаз, точно вереница черепов в Танце Смерти на старинной полустертой фреске. У них, что ли, спросить? У неба, сошедшего на землю безжалостной лавиной гари в Судный день?
Не будет тебе ответа. Только отсрочка Судного дня, если сообразишь, какую из жалких человеческих уловок применить для спасения хилого тела и трясущейся, словно заячий хвост, души.
Если бы я верила в бога-моралиста, в бога-садиста, в бога-фрейдиста, для которого самая мелкая соплюшка — уже вместилище развратных мыслей и безнравственных стремлений… Может, я бы вошла в оппозицию. И примкнула бы к сатанистам. Но мне отчего-то кажется: не может мироздание всем своим весом рухнуть на плечи одного, хорош он или плох, зол или добр, умен или глуп. И не ждет нас Судный день, устроенный кем-то раздраженным и замотанным, точно вселенская домохозяйка в разгар генеральной уборки. Зато куча мелких армагеддончиков и апокалипсисиков случится наверняка.
Одному из которых я, кажется, поспособствую. Хоть и не знаю, как. Может, самим фактом своего существования. Может, самым незначительным из своих поступков — чем я хуже бабочки, махнувшей крылом у истока урагана? Вот чего мне совсем не хочется — так это разбирать по косточкам собственные деяния. Глупое сугубо человеческое занятие. Которому я, если вдуматься, предаюсь всю свою жизнь.
Я — живые весы. Которые не только взвешивают, но и раскладывают по флакончикам, сортируют по назначению, лепят ярлычки и заносят в конторскую книгу. Если разобраться, я глубокий и неисправимый аптекарь. Аптекарь мыслей, чувств и слов. Когда-то это наполняло меня гордостью. Теперь — унынием. У кого бы узнать — почему?
Пиры, балы, охоты. Охоты, пиры, балы. Балы, охоты, пиры. Я его убью, Нудьгу этого. Шоумен заоблачный. Всю свою биографию Марку пересказать решил. Намертво вцепился. Пьет его радостное обалдение, как понтовое шампанское, смакует.
Этак он моего женишка осушит. Им, ненасытным детям Дану, только дай человека в обработку — хрустящую шкурку от него оставят. Марк после развлечений в компании Нуды год болеть будет, потом еще на год онемеет и оглохнет. Какое там путешествие по морям Ид! Ему и путешествие от дома до работы в тягость будет. Когда человек лежит день-деньской лицом к стене, не имея сил белье переменить, хотя бы нательное, — это их, весельчаков, работа. Удержу не знают. Дозировать развлечения не умеют. До смерти не ухайдакали — и на том спасибо.
— Да что ты нервничаешь? — изумляется Морк. — Его оглоблей не перешибешь, провидца нашего. Ты хоть понимаешь, что там у них, в комнате, происходит?
— И что же?
— А то, что Марк вглядывается в стихию Дану через глаза ее детей. Он ВИДИТ Нудда. Он их всех уловит в сети и Мореходу отдаст.
— Как это… отдаст?
— На съедение! — хохочет Морк. — А если серьезно, то в море Ид не сегодня-завтра всплывут два архипелага — архипелаг фоморов и архипелаг Племен Дану.
— А не три? — спрашиваю я. — Огненные духи в четвертой стихии ни единым островком, значит, не представлены? Непорядок!
Морк грустно глядит на меня. Я понимаю: такими вещами, как утрата своей душевной стойкости, шутить нельзя. Но что еще нам остается? Только юмор. Или цинизм. Который, как известно, тот же юмор, но в плохом настроении.
— Дети огня, возможно, попались первыми, — пускается в рассуждения Морк. — При всей своей ярости и упрямстве они бесценные нагаси бина. Снесут любое количество напастей, не охнув. Вряд ли отец лжи не заметил, какие они… вьючные ослы.
Я киваю. Мы все — идеальная добыча для Аптекаря. Сильные, наивные, самоуверенные. И никто не знает, как это изменить.
— Боюсь, не помогут нам никакие высокие советы отцов и матерей рода, богов и героев, монстров и мудрецов… — печально констатирует Морк. — Если бы все было, как в человеческих легендах: собрались лучшие из лучших, поспорили, помирились, перепились, протрезвели — и узрели выход из полной жопы.