— Мирра Искандеровна! Может быть, вы уже предложите посетителям сесть? — нагнетаю я.
Бог Разочарования вальяжно поводит рукой в сторону кушетки с разъехавшимися ножками. Ага. Знаю я эту тактику — посадить клиента ниже себя, чтоб он голову между колен зажал, будто его тошнит, и всю беседу провел в борьбе с собственными конечностями. Нет, миленький. На кушеточку сам садись. Я поднимаю бровь и брезгливо морщусь. Пришедший в себя Нудд щелкает пальцами — и пара добротных кожаных кресел снимается со своих мест по обе стороны от нечищеного камина и по воздуху перемещается в центр комнаты. Я с размаху усаживаюсь в одно из них, вытягиваю ноги на всю длину, скрещиваю руки перед грудью и начинаю скучающе оглядывать обстановку.
— Офис — пардон, святилище — у вас не сказать, чтобы солидный. Уборщиков вызывать не пытались!
— Я…
— Это не вопрос. Это утверждение. Видать, вам, как богу молодому, неопытному, неизвестно, что приличный, ухоженный храм есть признак востребованности. А вы завели себе какую-то, извините за выражение, шарашкину контору в качестве святилища и тупую кодлу в роли персонала… Клиентов кандалами удерживаете. Боитесь, разбегутся? Мы бы и разбежались, кабы не твердое намерение поговорить с вами о деле.
— О каком де…
— О жизненно важном. У нас с вами интересы-то общие!
Шмяк! Это челюсть новоявленного божка падает ему на грудь. Чего угодно ожидал, родимый, — угроз, шантажа, ругательств. Но никак не предложений о сотрудничестве. Даже Нудд смотрит на меня с восхищенным ужасом — не спятила ли, часом? А я не спятила. Ум мой ясен и память тверда.
— Поговорим о безопасности моего мира? Уж извините, но мир этот — мой. Это не обсуждается. А вот безопасность его обеспечивать будете вы. Я беру вас на работу. Обсудим условия?
— Какие условия??? — вопрос, кажется, риторический. Ничего. Не пройдет и трех секунд, как он перестанет быть риторическим.
— Десять процентов!
— Десять процентов чего?
— Десять процентов психики моих людей — на вашу депрессуху, тоску, недовольство собой и сомнение в будущем. Берите, королевское предложение, больше не дам. Больше я и сама себе не позволяю, ваша унылая божественность!
Жрец, беззвучной тенью замерший у двери, разражается диким хохотом. Проняло. И тебя проймет, милок, никуда ты от меня не денешься. Я свое дело знаю крепко. Ты у меня не первый и даже не тринадцатый. А вот я у тебя — первая. Учись работать с людьми, дорогуша!
Я в тот день дошел-таки до берега. Обогнул порт, издали похожий на грохочущего и воняющего дракона, и направился к пляжу. Уселся на груду камней, стремительно остывающих в ночном воздухе, и уставился в лицо луне, кокетливо прячущейся за прозрачным облачком, будто за вуалеткой. Мои эфемерные спутники — все пятеро — потащились за мной, будто свора бездомных псов. Если бы у меня было подходящее настроение, я бы даже получил удовольствие от их «семейных сцен».
Мэри Рид презирала троицу гурманов, как только женщина, посвятившая себя карьере, может презирать мужчину (или нескольких мужчин), посвятивших себя сибаритству. А они ее обожали, как только балованные дети могут обожать крутую мамочку. Но не все.
— Пира-атка… — с придыханием произносит Обжора, пытаясь обвиться вокруг далеко не хрупкого стана мисс — а может, миссис? — Рид.
— Брысь, погань, — серая от въевшегося пороха, почти материальная ладонь Мэри срывает тень Обжоры с плеч, точно прилипшую паутину. — Не до тебя.
— А до кого? — надувает губы отвергнутый поклонник. — До него? Опять меня на живого променяла…
— Мэри, свет моих очей, ты же знаешь — шансов нет! — ножом по стеклу скрежещет Вегетарианец. — Триста лет стараешься, а все мимо, мимо. Оставила бы ты это дело, а?
— Парни, как вам не стыдно — женщину обижать! — демонстративно возмущается Сомелье. — Женщину положено защищать или по крайней мере щадить, вы же мужчины…
И троица замирает, явно ожидая привычного взрыва негодования со стороны пиратки, в которой наверняка больше мужского, чем в этих троих вместе взятых. Но Мэри, наученная долгим опытом словесных баталий с мастерами застольных перепалок, лишь пренебрежительно морщится. Весь ее вид, и в смерти более основательный, чем у болтунов-нахлебников, гласит: «Вы ничего мне не сделаете. Я и так мертва!» И она упорно старается держаться поближе ко мне. Интерес ее странен. Она смотрит на меня с ожиданием в глазах, плечи ее напряжены, пальцы согнуты, а спина сгорблена, точно перед броском. Будь она зверем, я бы постарался оказаться как можно дальше от нее. И как можно скорее.