— Нет. — Морк обреченно закрыл глаза, но голоса не умерил. — Нет, принцесса. Не стану.
Никто его не покарал, конечно. Разве можно покарать фомора, лишенного судьбы? Он сам себя покарал тем, что отказался прожить правильную жизнь. А мы с Адайей в тот же день ушли на берег. И я не сказала Морку ни слова. И уже никогда не скажу. Море приняло выбор моей сестры, я приняла выбор моей сестры, род принял выбор моей сестры… В этой вселенной не идти мне рядом с Морком к ждущей бездне. Никогда.
А сейчас этот правдолюбец сидит напротив Марка и насвистывает «La camisa negra», вырезая своему новому другу надпись на ножнах. Наверняка матерную тираду по-исландски, красивыми рунами. Морк уверяет, что грубая ругань и есть первооснова магических заклинаний. Так что должно подействовать, если что. Особенно если покрепче стукнуть противника ножнами по голове. Кузен мой прав. Все равно, чем исписано твое оружие. Главное, чтоб ты не был дураком, полагающимся исключительно на свою «верную сталь». Разум — оружие куда более надежное.
Я, демонстративно топая, иду в ванную, закрываю водяную тропу, напускаю свой мини-бассейн до краев, выключаю свет и ложусь ничком, распустив волосы по поверхности воды. Можно было бы, конечно, отправиться куда-нибудь далеко, в ледяные глубокие воды, бессолнечные и безжизненные, поймать могучее, как земной ураган, течение и лететь в его струях, раскинув руки, слушая, как поет океанская волна вверху, как осторожно стрекочут мелкие рыбы, как мягко ухают широкими крыльями скаты, как орут сквозь толщи воды лихие убийцы-касатки… Вобрать в себя весь этот гам, всю эту суету, что представляется людям пустотой и безмолвием, спросить море, спросить себя: как мне быть дальше? Идти сейчас? Ждать знака? Пустить провидца в мысленное странствие? Удерживать, пока не станет похож на фомора? А вдруг не станет? Совсем? Никогда?
* * *— Опять она идет топиться, — вполголоса произношу я. Морк хмыкает. Скорее иронически, чем неодобрительно. А мог бы и осуждать мое непочтительное отношение к Адиному зазнайству. Потому что за дни, проведенные в обществе не только Ады и ее прабабули, но и бравых кузенов, я понял: эти подводные тетки — просто зазнайки.
Нет, их форму правления матриархатом не назовешь. Есть же в бездне и короли, и принцы, и отцы рода… Просто они принимают ну самые главные решения. Например, с кем воевать и с кем пить, оказавшись на суше. Что петь на гулянках и каким словами ругаться в минуту жизни трудную. Зато женщины принимают решения, с кем спать, от кого рожать, кому пророчествовать и всякое такое.
Я выспросил у Морка историю их с Адой разрыва, пока та отмокала в ванне. Чтобы впредь не допускать дурацких заявлений про невесту-почти-жену, если мужику это так неприятно.
И обнаружил, что ко всяким священным словам и ритуалам, к которым женщины столь трепетно относятся, мужской пол пиетета не чувствует. Или это только Морк такой… бунтарь?
— Ада — еще очень молодая и глупая девчонка, — ответил он мне как на духу. — Ей кажется, что воля бездны, или воля матери рода, или воля старшей в младшем колене есть вещь непреложная. Коли что авторитетными бабами нашими сказано, то и быть по сему.
— А бездна — тоже женского рода? — невинным голосом осведомляюсь я.
— Выходит, что женского, — пожимает плечами Морк. — Если управляет нашей жизнью, определяет, чему жить, чему умереть, чему родиться… В общем, Ада все эти изъявления воль даже под вопрос не ставит. А я, пожив без судьбы, понял: ничего непреложного в мире нет. Даже у фоморов.
— Ты, значит, первый, кто до этого додумался? — полуутвердительно-полувопросительно говорю я.
Морк отрицательно мотает головой. Видать, были в бездне настоящие храбрецы, идущие волнам наперекор. И наперекор бабам с их дурацкой привычкой класть понравившимся парням руку на плечо со словами «Будешь ждать, я сказала!» Морк вздыхает и начинает с самого начала, от сотворения времен:
— На земле нас считают Детьми Хаоса. То есть считали. И видели в фоморах воплощение людской мечты о свободе: не горбатятся ни на полях, ни в мастерских, знай, как дураки, в волнах кувыркаются, песни без слов поют и развлечения ради людей гробят… Плохо род человеческий представлял себе быт стихий.