— Один-один! — парирует Морк. — В земных войнах мы — по крайней мере я и Адка — не участвовали, в традициях воинских не разбираемся, переживания Марка поняли неверно. Второй тур: что с ним тогда стряслось?
И тут я понимаю: очень-очень хочется, чтобы Марк оказался обыкновенным трусом. Я прощу ему эту слабость. Я очень способная к прощению слабостей натура. К тому же я знаю: Марк пережил огромный перелом. Он сумел поверить в существование других мыслящих рас. А здесь, среди людей, это — едва ли не худшая разновидность безумия. Марк согласился «заболеть» и отгородить себя от всего человечества стеной неизреченной тайны.
Он всей душой хотел нам помочь. Он дал опрометчивое обещание на подъеме энтузиазма. Вдобавок Мулиартех — великая мастерица вызывать бури энтузиазма в душах разумных и полуразумных существ. Если она на Марка хотя бы слегка надавила, провидец имел полное право после этого неделю говорить лозунгами и ходить строем.
Ну может человек после таких нагрузок сорваться? Может. Если ему необходимо отсидеться в каком-нибудь убежище и еще раз все обдумать — я пойму. МЫ поймем. И потихоньку, осторожненько извлечем Марка, словно краба из норы, успокоим его демонов, направим его настроение в нужное русло, поможем ему сделать то, без чего вся оставшаяся жизнь Марка обернется адом бесконечных сожалений и упреков…
Мулиартех еще гримасничает в человеческом стиле «да, я бедная нелепая старушенция», но сквозь кривлянье нахального примата уже проступает истинная суть матери рода, древнейшей из нас, чья память хранит бесчисленные конфликты между стихиями и людьми, между людьми и людьми, между стихиями и стихиями. И не только открытые конфликты, но и…
Бабка поднимается на ноги. Контуры ее фигуры начинают расплываться, как будто воздух вдруг потек от жары, зарябил, завихрился, заиграл спецэффектами… Мы с Марком пулей вылетаем из комнаты, мчимся в ванную, позади нас стены человеческого жилища рушатся под натиском разрастающегося Истинного Тела Матери Мулиартех. Стремительно свиваясь в тугие кольца, морской змей изо всех сил пытается умерить свою мощь. И ему даже кое-что удается.
Матерь рода — единственное существо среди фоморов, способное спрятать большую часть Истинного Тела в какое-то, как люди говорят, «подпространство». Мне лично никогда не понять, как морские змеи это проделывают, и как Мулиартех, синяя карга, не разносит все вокруг себя. Я вообще большую часть жизни общаюсь с ее маской — с пожилой дамой, обильной телом и бодрой духом — но не до такой же степени!
Я забиваюсь в угол ванны, Морк дежурит в дверях, наблюдая за тем, как змей, вливаясь в мой разгромленный дом, приступает к охоте. Если ему не хватит места, мы с Морком уйдем водяной тропой, а вот вернемся ли обратно? Разве что человеческим маршрутом — городским транспортом, в компании ремонтников и в окружении мешков с цементом. Да-а, бабуля, сделала ты мне головную боль накануне спасения мира от отца лжи!
И действительно, у меня отчаянно болит голова. Как и у всех фоморов в этом огромном, шумном, грязном, никогда не спящем и никогда не удовлетворенном городе. Змей прощупывает улицы и дворы, парки и здания, слушает отголоски своего беззвучного крика, сводящего с ума все живое… кроме людей. Волны ужаса и боли возвращаются в мозг змея, и новые вопли вырываются из его гортани, пронизывая стены. Я упорно цепляюсь за стену. Я не уйду. Я ее правнучка. Я должна выдержать. И быть среди тех, кто отправится спасать Марка. В том, что его необходимо спасать, сомнений уже нет.
В комнатах еще что-то бьется и рушится, но Мулиартех уже приобрела человеческий облик, в нем она и заходит в ванную, вся в пыли, и произносит с ненавистью:
— Глейстиг! Он натравил на парнишку глейстига!
Морк со всей дури лупит по стене. По последней уцелевшей стене. Мрамор трескается под могучим кулаком кузена. Я сдавленно матерюсь — что мне еще остается, растерянной женщине в разрушенном помещении?
* * *Я почуял неладное уже на пороге. Ключи я, конечно, друзьям оставлял. И не всегда забирал обратно. Так что записной ловелас Вадька вполне мог привести сюда девушку, пока я, типа, рванул по городам и весям памятники старины снимать. Но я Вадькину манеру ухаживания знаю: недолгая трепотня под бутылку игристого, пара расслабляющих песенок под гитару — и обязательная часть программы окончена. Переходим к показательной. Но чтобы устроить в моей квартире форменную праздничную иллюминацию? Озарить каждый уголок романтическим розовым светом, льющимся непонятно откуда? Включить какие-то сакральные песнопения с примесью разудалой цыганщины и диско восьмидесятых? Такого за Вадькой никогда не водилось. Не его почерк.