Подчеркивает Уилсон и другое противоречие: тенденциозный портрет Слэкбриджа — чартистского агитатора в «Тяжелых временах», и осуждение забастовок в романе и в то же время (в тот же год) статья «О забастовках», осуждающая тех, кто считает их неправомерными! И другой любопытный штрих: говоря о решении Диккенса возглавить (в 1846 г.) либеральную газету «Дейли ньюс», «финансируемую промышленными магнатами севера», автор с иронией замечает, что среди них легко мог оказаться Баундерби… замечание, не требующее комментария. Коренной для того времени, когда писалась книга, социальный конфликт, изображенный в романе Диккенса, рассматривался (понятно, весьма по-разному!) различными литературоведами (как нашего времени, так и при жизни Диккенса). Уилсон выносит приговор, вытекающий из горькой и пессимистической интонации романа и в то же время ее объясняющий: время создания книги — это та пора жизни Диккенса, когда его убежденность в безнадежности положения Англии близилась к своему апогею и социальный пессимизм достигал наибольшего напряжения.
Все, что написано Уилсоном о «Крошке Доррит», продолжает и развивает мысли, высказанные автором при разборе «Тяжелых времен». «Крошка Доррит» (1856) — новое отражение отчаяния писателя. Для Диккенса теперь все и все стали серыми: нет больше носителей зла и добродетели. Решительно все так или иначе подвержены коррупции, и внешняя эта коррупция или внутренняя, в сущности, уже безразлично. В плохих можно найти нечто доброе, а в хороших — темные пятна, таков очевидный подтекст книги в понимании ее Уилсоном.
Уилсон видит в «Крошке Доррит» и другое — сочетание отталкивающего, абсурдного и фарсового. Для него почти все персонажи книги от миссис Кленнэм и мисс Уэйд до Генри Гоуэна и Фанни Доррит — невротики. Подобную трактовку можно оспорить и не принять, но прочтение романа оригинально и заслуживает внимания.
Размышления автора над романами Диккенса 1859–1870 годов диктуются убеждением, что «Повесть о двух городах» открывает собой новый, последний этап в творческой деятельности Диккенса, что, с моей точки зрения, совершенно справедливо. Публичные чтения (для Диккенса тоже вид творчества, притом весьма увлекательного) теперь практически не позволяют ему по-прежнему много писать, а в том, что он пишет, все больше мотивов разочарования, скепсиса и пессимизма.
В книге говорится об отречении, якобы владевшем Диккенсом, когда он писал портрет Картона («Повесть О двух городах»), или даже пропаганде такового, начавшейся уже будто бы в «Тяжелых временах» и «Крошке Доррит». В этой связи интересно замечание Уилсона в разборе «Больших надежд». «Пип искупит снобизм отказом от мирских благ; через горнило испытаний проедет Белла Уилфер из „Нашего общего друга“, праздному, циничному Юджину Рэйберну из того же романа …придется взглянуть в глаза смерти, очиститься и заслужить брак с Лиззи Хэксем», — пишет Уилсон (проводя параллели между «Большими надеждами» и «Нашим общим другом»).
Для Уилсона «Большие надежды» — самый значительный роман этих лет, а может быть, даже во всем «каноне» Диккенса! Разбор этой книги — лучшая из страниц, посвященных в монографии романам Диккенса разных лет. Автор объявляет его «самым цельным из всех произведений Диккенса» и подкрепляет этот тезис тщательным и интересным разбором книги.
Для Уилсона «Большие надежды» — второй автобиографический роман писателя, но более зрелый, написанный совсем в ином ключе, чем «Дэвид Копперфилд». Уилсон подчеркивает влияние, оказанное Эллен Тернан на все творчество Диккенса в последние годы его жизни. Это влияние главным образом сказывается в новой трактовке женских характеров. Из кукол они превращаются в живых людей с собственной индивидуальностью. Прототипом образа Эстеллы он прямо объявляет Тернан, что, видимо, справедливо.
Разбирая «Большие надежды», Уилсон вновь, как никогда настойчиво, подчеркивает мотив утраченных иллюзий, пронизывающий всю книгу, причем в развитие этой мысли (она впервые была сформулирована в связи с «Крошкой Доррит») прибавляет; как порождение утраченных иллюзий, роман выдержан в таких серых тонах, как ни один другой; и все же: «Здесь больше, чем в ранних романах, настоящей, а не показной сердечности, больше скромности, чем смирения, украшающего Крошку Доррит и Эстер Саммерсон».
Размышления о «Нашем общем друге», весьма своеобразные по акцентам и по мотивам, которые здесь подчеркиваются, могут вызвать возражения со стороны читателя, привыкшего видеть в Диккенсе воплощение викторианской легенды. Темные, порой прямо патологические образы, таящиеся в этом романе, Уилсон объявляет рожденными тайной недозволенности, окружавшей отношения писателя с Эллен Тернан, Не менее парадоксальна другая догадка исследователя. Он говорит о новизне стиля в романе и об отказе от старой иронической (мы бы сказали, скорее, юмористической) манеры. «Он точно устал от шутки и в своих новых романах обращается к новому блестящему стенографическому стилю, пользуясь им и в своих ожесточенных нападках на прогнившее до основания современное общество».