«В этом городе есть дама (мисс Кутс), которая из окон своего дома видела по ночам на улице таких, как вы, и сердце ее обливалось кровью от жалости. Она принадлежит к числу тех, кого называют знатными дамами, но она глядела вам вслед с истинным состраданием, ибо природа создала вас такими же, как она сама, и мысль о судьбе падших женщин не раз тревожила ее, лишая сна. Она решила на свои средства открыть в окрестностях Лондона приют для женщин, которых без этой помощи ждет неотвратимая гибель, и сделать его их родным домом».
Язык этого воззвания плохо вяжется с тоном писем Диккенса, в которых он рассуждает о делах приюта и с юмором и по-деловому; зато мы меньше удивимся бледному и невыразительному образу падшей женщины в «Дэвиде Копперфилде» (Марта). И достойно сожаления, что похвальное общественное начинание совпало с работой над романом и навязало ему совершенно ненужный характер. Эмиграция в Австралию, представлявшаяся Диккенсу положительным решением социальных проблем, смазала концовку романа. Что хорошо в публицистике, здесь совсем чужеродно: «Дэвид Копперфилд» скорее метафизический, нежели социальный роман. И уже просто нелепа и некстати в романе целая глава — это почти в конце книги: Дэвид, ставший известным писателем, посещает образцовую тюрьму, в которой благоденствуют, лицемерно превознося систему одиночного заключения, Литтимер и Урия Хип. Это злосчастное одиночное заключение стало для Диккенса тем же, чем для одного из его героев — голова Карла Первого{100}.
«Вторым классом». Картина А. Соломона, изображающая эмигрантов в Австралию.
Интереснее посмотреть, как отзывается в его прозе однажды увиденное, наблюденное. В январе 1849 года, за месяц до начала работы над «Дэвидом Копперфилдом», он вместе с друзьями, художниками из «Панча» Личем и Марком Леманом, совершил поездку в Норфолк. Повод был совершенно в духе Диккенса — побывать в Стэнфилд-Холле близ Нориджа, где незадолго до этого произошло зверское убийство. Впечатления были не из веселых, и приятели поспешили в Ярмут. Они пробыли там два дня, сходили в Лоустофт. Здесь-то Диккенс, наверное, и увидел дорожный указатель с надписью «Бландерстон»: не похоже, чтобы он побывал в самой деревне. Месяцем позже это мимолетное дорожное впечатление станет названием деревушки, в которой родился Дэвид Копперфилд, чем заодно с самого начала будет приглушен автобиографический момент книги. Эта же поездка подготовит и все сцены с Пегготи в Ярмуте, и потрясающую картину шторма, во время которого погибнут Стирфорт и Хэм. Реально ощущаемый локальный колорит сцены кораблекрушения убеждает, что если запал публициста часто уводил его в сторону, то, напротив, острый глаз репортера был благотворен для Диккенса-художника.
В мастерской.
«Дэвид Копперфилд» был любимым творением Диккенса, и удивляться здесь нечему. «Не побоюсь сказать, я никогда не воспринимал эту вещь спокойно, она владела мной всецело, когда я писал ее», — признавался он несколько лет спустя. Поначалу выпуски романа расходились скромнее, чем «Домби и сын», но очень скоро роман стяжал огромный успех — и дома, и за рубежом. Несколько лет спустя, осев в сибирской ссылке и получив разрешение читать, Достоевский первым делом попросит эту новинку Диккенса. Влияние «Дэвида Копперфилда» на творчество Достоевского несомненно{101}.
Сорок лет назад, когда я был мальчишкой, «Дэвид Копперфилд» прежде всех других романов Диккенса почитался чем-то вроде «классики». Если бы критиков попросили назвать английский роман, достойный встать вровень с шедеврами всех времен — «Войной и миром», например, — они бы почти единодушно назвали «Дэвида Копперфилда». Эта высокая оценка была тогда без всяких поправок унаследована от викторианцев. И сегодня роман высоко ставят критики, у него очень много читателей, но я не уверен, что сегодня его будут равнять с высочайшими образцами мировой литературы, да и, честно говоря, с другими творениями Диккенса. Написанный от первого лица, это самый сокровенный, или, как принято говорить, «психологический», роман Диккенса: предвосхищая Пруста, он воссоздает жизнь по отголоскам и подсказкам памяти. С этой точки зрения роман сделан превосходно. Оглядываясь на прошлое, Дэвид постоянно вопрошает себя: вот, случилось одно, потом другое — знал ли я каким-нибудь чувством, чем все это обернется в жизни? И убеждается, что да, были признаки, было предчувствие страха, тревоги и печали; но искусство книги помогает забыть, что она произведение искусства, создание Диккенса, и мы уже всецело вверяем себя Дэвиду Копперфилду, бредущему в поисках смысла прожитых лет; и обычно мы склоняемся к тому, что Дэвид неоценимый проводник, что все именно так и было, — настолько легко и бережно распутывается ткань воспоминаний, настолько она осязаема. И при том, что в романе гораздо меньше «действительности», чем в других произведениях Диккенса, что в нем преимущественно изображается духовная жизнь героя, парадоксальным образом «Дэвид Копперфилд» более других «реальная» вещь. Отчасти это происходит потому, что за Дэвидом Копперфилдом мы постоянно ощущаем весьма реального Чарльза Диккенса. Но главное — это виртуозная смена повествовательных регистров, оркестровка голосов и подголосков, доносимых памятью. Одно это позволяет мне считать «Дэвида Копперфилда» с точки зрения художественной равным роману «В поисках утраченного времени».