Что касается детей Диккенса, по крайней мере старших, кого он настойчиво выставлял как свидетелей неспособности их матери вести дом, немногие из них делали какие-либо признания тогда или позднее, но и в этих случайных заявлениях чувствуется какая-то недосказанность. Будет лучше, если краткую историю весьма печальной судьбы большинства детей Диккенса (у него было семеро сыновей и две дочери) мы изложим в последней главе его биографии. А пока можно только отметить, что, хотя они и полностью находились под его влиянием и, естественно, испытывали благоговение перед его величием, только одна Мэйми, старшая дочь, кажется, искренне его любила. Кэйти, вторая дочь, восхищалась отцом и в то же время во всем ему противоречила. Старший сын, Чарли, возможно, и любил его, но был очень угнетен тем, что разочаровал своего отца. Джорджина, которую Диккенс представлял как подлинную мать семейства, на протяжении всей своей долгой жизни была очень привязана к Генри, ее самому умному и удачливому племяннику; теплые отношения были у нее также с двумя племянницами. И все же события, развернувшиеся после смерти Диккенса, дают основание полагать, что Чарли испытывал явную неприязнь к своей тетке, а другие племянники питали к ней безразличие и просто не замечали ее. Но положение Кэтрин, что бы она ни говорила о внимании и любви к ней детей, было немногим лучше. Невозможно отделаться от мысли, что разлад в доме Диккенса почти у всех детей породил угнетенное состояние, решительно возобладавшее над положительными эмоциями.
Мнения друзей мало помогают понять истинные причины происшедшего. Сам Форстер в своей почти безукоризненной книге{119} только и приводит что подборку из филиппик Диккенса против жены. Он недооценивает роль Кэтрин в жизни Диккенса точно так же, как умаляет и важность дружбы Диккенса с Коллинзом. На основании всего этого биографы и писатели склонны верить намекам и высказываниям самого Диккенса, что его брак был ошибкой с самого начала. Чтобы подкрепить это утверждение, раздувают и подчеркивают любые колкости, которыми обменивался писатель с женой или отпускал на ее счет, любые вспышки ревности или ссоры, свидетельствующие якобы о разладе в их отношениях с первых дней совместной жизни вплоть до окончательного разрыва.
Я совершенно не убежден, что этот печальный фаталистический вывод можно целиком принимать на веру. Как я уже отмечал во второй главе, между Диккенсом и его супругой было определенное несовпадение во взглядах на ведение домашних дел. Еще в дни помолвки Диккенс выражал некоторые сомнения насчет того, сумеет ли жена неукоснительно исполнять составленный им заранее свод требований. Однако не следует забывать, что мужья викторианской эпохи требовали от своих жен беспрекословного повиновения. Зная же характер Диккенса, трудно предположить, чтобы он был чрезмерно суров, тон его писем скорее отеческий, нежели тиранический, он не забывал похвалить свою супругу, когда считал, что она хорошо справилась со своими обязанностями, и был с нею столь же строг, когда она не выполняла их. При всем том уже эти характерные для ушедшей эпохи приметы выглядели бы достаточно непривлекательно, если бы только ими дело и ограничивалось.
Высказывания Диккенса в этой связи нельзя рассматривать вне соответствующего контекста. Многие биографы цитировали постскриптум его письма к Кэтрин из Генуи: «Держи вещи на своих местах. Я не выношу, когда они разбросаны». Эти слова, безусловно, характеризуют его как человека, одержимого диктаторской манией порядка, о чем ему самому хорошо было известно. Несправедливо было бы, однако, упускать из виду, что за этим грозным постскриптумом незамедлительно следует другой, в значительной мере смягчающий обстановку: «Мне показалось, что я видел Роша спящим в карете на плече у дамы. Я не могу поклясться в достоверности этого факта, да и освещение могло ввести в заблуждение, но думаю, что не ошибся».
Начиная, кажется, с первых дней семейной жизни у Диккенса проскальзывают упоминания о рассеянности Кэтрин, порой он этим раздражен, но чаще растроган. Вот пример (1841 год): «Кэт написала тебе благодарственное письмо, но допустила ничтожную оплошность — забыла отправить его». А вот более резкая вспышка недовольства (год 1854): Кэтрин на выставке французской живописи нечаянно услышала, что к какому-то человеку обратились как к «мистеру Фэрберну из Манчестера», и заполучила его лондонский адрес, введя таким образом Диккенса в заблуждение: из-за ее оплошности он пригласил на званый обед совсем не того мистера Фэрберна из Манчестера. Часто ссылаются на высказывания Диккенса по поводу поездки в Америку, во время которой с Кэтрин постоянно что-нибудь случалось. Как бы в подтверждение сказанного добавляют еще, что в 1847 году ей не удалось присутствовать на торжественной церемонии в Глазго из-за выкидыша, что в 1850 году она была вынуждена отказаться от роли в небвортском спектакле, так как повредила связки на ноге, упав со сцены. Все это может быть представлено в виде длинной цепочки утомительных и нелепых происшествий — так оно, видимо, и бывало, — только есть ли такая семья, где вовсе обходились бы без приступов взаимного раздражения?! Диккенс не раз подчеркивал свою благодарность Кэтрин за ее самообладание, выдержку и дружескую помощь во время американской поездки, а что касается способности Кэтрин попадать во всякие переделки, тут стоит вспомнить, что и Уилки Коллинз сломал ногу, путешествуя с Диккенсом по Озерному краю в 1857 году: «Мистер Коллинз, с которым вечно случаются какие-нибудь несчастья, когда он путешествует со мной…» — уж не само ли присутствие Диккенса навлекало несчастья на окружающих? Что действительно раздражало Диккенса в жене — так это неуклонное прибавление семейства. Рождение детей он с самого начала рассматривал как домашнюю неприятность, как помеху его напряженным, тщательно спланированным трудам. В дальнейшем рождение очередного ребенка он расценивал как посягательство на свою творческую энергию, уходившую на зарабатывание денег. «Мать и сын в превосходном состоянии, — писал он по поводу появления на свет последнего ребенка, — хотя я не уверен, что хотел последнего». Он страстно полюбил этого сына, он очень любил всех своих детей, особенно когда они были маленькими. Но отношение к деторождению как исключительно женской привилегии в браке — досаднейший мужской эгоизм — не могло не огорчать Кэтрин.