Есть все основания полагать, что потеря Марии оставила в его душе незаживающую рану. Умолчание о ней в автобиографическом фрагменте и то, что вместе с Кэтрин она послужила прообразом Доры в «Дэвиде Копперфилде», заставляют предположить, что Диккенс одновременно испытал досаду первого разочарования в жене и чувство горечи при встрече с Марией. Такие воспоминания не обязательно должны преследовать постоянно, достаточно и того, что они являются в тяжелые минуты. Примечательно, что именно в январе 1855 года он пишет Форстеру: «Почему так происходит, что, когда я впадаю в уныние, меня, как и бедного Дэвида, преследует чувство, будто я однажды упустил в жизни счастье, отказавшись от друга и товарища?..» Но вот в его жизни снова появилась Мария, чтобы заполнить это одиночество. Каждому, казалось бы, ясно, что со времени тех чудесных и томительных дней миновала уже четверть века. Тем не менее как раз это, видимо, и объясняет восторженные письма Диккенса, его пылкие воспоминания — ведь Мария была его прошлым, его юностью. Вспоминая те времена, он чувствовал себя вечно молодым и думал, что и Мария пребудет вечно юной. Бедняжка миссис Винтер, конечно, предупредила его, что располнела и уже далеко не романтическое создание, но он не верил этому, пока не встретился с ней. Диккенс увидел словоохотливую, манерную и тучную жену коммерсанта, которую он довольно безжалостно заподозрил в тайном злоупотреблении бренди. Он не слишком тактично вышел из положения, старательно восхищаясь ее маленькой дочерью. По всей вероятности, он простил Марии перемену: Флора Финчинг — привлекательнейшее создание, пусть смешное, вульгарное, зато доброе, в то время как настоящая Мария была талантлива, красива и любительница помучить. Эта бессмысленная и грустная встреча другого, может, и образумила бы и примирила с действительностью, но для семейной жизни Диккенса подобных последствий она не имела.
В апреле 1856 года Диккенс жалуется Форстеру на жизнь. Осуждая отшельничество Макриди в Шерборне, Диккенс говорит, что уединение не для него: «Лучше терзаться, но идти вперед, чем терзаться, не двигаясь с места. Есть люди, для которых отдыха на этом свете не существует». Угнетенное состояние быстро сменяется у него тоской по молодым годам: «Да, было время, было время… Кто возвратит покой моей бедной душе?!» Теперь во всех неприятностях он готов винить несчастливо сложившуюся семейную жизнь: «Я вижу, что моя семейная тайна становится для меня совершенно невыносимой…»
Диккенс впервые открыто жалуется Форстеру на то, что его брак оказался неудачным, в сентябре 1857 года, через месяц после встречи с Эллен Тернан; однако нет оснований считать одно следствием другого, хотя растущее чувство к Эллен обострило его недовольство Кэтрин и подготовило решение расторгнуть брак. Форстер пытался убедить друга не забывать о многих годах семейной жизни, о глубоких узах, связывавших супругов, обо всем том, чем он был обязан Кэтрин. Диккенс в ответ продолжает говорить о разрыве как невозможной, но заветной мечте:
«Ради нее самой, как и ради меня, я буду вынужден что-то предпринять…
Мы с бедняжкой Кэтрин не созданы друг для друга, и тут уж ничего не поделаешь… Да, она действительно такова, какой Вы ее знаете, незлобива и покладиста, все же мы оба странным образом не подходим для этого союза… Я часто с душевной болью думаю: как жаль, что ей было суждено встретиться именно со мною. Все это было не так уж важно, пока нам приходилось думать только о себе. С тех пор обстоятельства изменились, и теперь, пожалуй, бессмысленно даже пытаться наладить что-либо. То, что сейчас происходит со мною, случилось не вдруг. Я давно видел, как все это постепенно надвигается, еще с того дня, — помните? — когда родилась моя Мэри; и я слишком хорошо знаю, что ни Вы, ни кто-нибудь другой не сможет мне помочь».
В этом письме еще ничего не говорится о разводе, однако здесь впервые серьезно намекается на перемену «обстоятельств» — на ту провинность Кэтрин-матери, на которую он будет пенять ей после их разъезда. Сейчас трудно говорить о том, насколько справедливо было это обвинение. Позднее Диккенс скажет мисс Кутс, вставшей на сторону Кэтрин, что видимость любви между его женой и детьми была фарсом, разыгранным напоказ, и что от этого пострадали дети. «Она не заботится и никогда не заботилась о детях, а дети были и остаются равнодушны к ней». Это явно жестокое преувеличение отчаявшегося человека; не удивительно, что мисс Кутс охладела к нему после этого. Конечно, люди редко представляют свои семейные отношения окружающим в истинном свете, и в этом случае дело, очевидно, не обошлось без некоторой доли показной любви, однако фальшь, о которой говорит Диккенс, едва ли может быть доказана ссылкой на натянутые отношения, сложившиеся между Кэтрин и детьми уже после развода. Последний факт наводит, впрочем, на мысль, что ни мисс Кутс, ни другие не имели достаточно верного представления о семейной жизни Диккенса. Джорджина подтвердила достоверность обвинений против Кэтрин, но и она слишком пристрастная сторона, чтобы выступать надежным свидетелем. Как бы ни было все на самом деле, Кэтрин занималась детьми не так, как хотелось мужу. Постоянные ссоры с женой с самых первых дней женитьбы Диккенс назвал основной причиной развода. Я очень сомневаюсь в правоте этого утверждения. Диккенс-романист соотносил свою жизнь с определенными выверенными им схемами, и это заявление, видимо, нужно рассматривать как запоздалое раздумье писателя о своей жизни и попытку объяснить ее смысл себе и людям. Хотя Диккенс и называет, как и раньше, свое положение непоправимым, он тем не менее уже пытается объяснить действия, которые предпримет в будущем. То, что он сделал в следующем месяце, можно рассматривать как символ неудавшегося брака — символ, общий для всех семей из среднего класса вплоть до первой мировой войны. Он попросил горничную Энн Браун — единственное доверенное лицо из числа прислуги — устроить ему спальню в бывшей туалетной комнате, отделив ее «простой, легкой, белой дверью» от спальни жены.