Лондон
Ранневикторианское общество представляло собой род джунглей; в них не давали пощады беднякам, копошившимся на самом дне, но достаточно жестоко обходились и с людьми, подобными родителям Диккенса, которые тщились сохранить свой престиж и не утратить право именоваться представителями хорошего общества. Страницы романов Диккенса и Достоевского наводняют странные существа: мелкие чиновники, капитаны на половинном окладе, не слишком преуспевающие интеллигенты (разные там учителя музыки, рисования и танцев), священники (от грязного капеллана, встреченного Пиквиком во Флитской тюрьме, до Чарльза Ханимана{16}, описанного Теккереем), инженеры, изобретатели и мелкие торговцы — это они, как нетрудно заметить в «Пиквикском клубе» и «Крошке Доррит»; составляют на селение долговых тюрем Флит и Маршалси. По-детски эгоцентричные и по-детски жизнерадостные, с постоянной заботой о своей благовидности и своем престиже, со вздорной претензией на какую-то избранность и разговорами о каких-то былых успехах, переменчивые — то из трусости гневливые, то трусливо лебезящие, — эти бездельники в неопрятном белье и с напомаженными бакенбардами, эти Мармеладовы, Иволгины, Лебедевы, эти Микоберы, Джингли, Дорриты, Чиви Слаймзы составляют отряд самых что ни на есть диковинных чудовищ из литературного зверинца XIX века. Впрочем, они, разумеется, стоят особняком; ничем не прикрытые, раздутые, мерзкие, смешные и немного жалкие, они не более как тунеядцы-стрекозы в трудолюбивом муравейнике, уверяющие себя даже в зимнюю стужу, будто своими непомерными заслугами обрели право жить на содержании общества. Но муравьи считали иначе. Среди всех этих неудачников были сотни таких (обычно из более низких слоев общества), кого привел сюда не карточный проигрыш, а действительные жизненные неудачи — в викторианских джунглях это было не в редкость. Диккенс отличает этих несчастных и сочувствует им, как, например, сапожнику, в чьей каморке во Флите селится Сэм Уэллер. Однако родители Диккенса не принадлежали к числу этих безвинно пострадавших, как бы ни старался их сын изобразить обратное в своих позднее написанных романах.
Промышленный Лондон начинает наступление на деревню.
Джон Диккенс и его жена были из породы тех, кому хотелось, чтоб вечно длились рождественские каникулы. И не потому, что Джон Диккенс боялся работы — совсем напротив, он был человек деятельный, чем в немалой степени снискал любовь сына. Просто он не понимал соотношения между трудом и возможной праздностью, а в викторианском обществе при отсутствии капитала это влекло за собой роковые последствия.
Когда одиннадцатилетним мальчиком Чарльз прибыл на Бейхэм-стрит, было ясно, что лето близится к концу и «зима катит в глаза». Чэтэмские кредиторы требовали уплаты; лондонские поставщики день ото дня наглели. Лишь одно вознаграждало тщеславие Диккенсов, страдавших от соседства с грубыми людьми и от грубости кредиторов, и тешило их неуемную родительскую гордость. Их старшая дочь Фанни, с которой больше всего дружил Чарльз, была принята на казенный кошт в Королевскую академию музыки. Артистичность, талант, хорошее происхождение и воспитание — все в ней соединилось! Однако для Чарльза успехи любимой сестры (хоть и ей впоследствии помешали капризы семейной фортуны), несомненно, были горькой пилюлей.
Брат с сестрой распевали вместе дуэты, имевшие большой успех у соседей, но комические куплеты и пародийные сценки Чарльза — эти первые предвестники будущего таланта одного из величайших юмористов мира, — вероятно, затмевали выступления сестры. И вот теперь ей выпало на долю профессионально обучаться пению, а ему осталось бродить по улицам и переулкам Лондона и выбиваться в люди, как сумеет.
Он, Чарльз, еще недавно гордость мистера Джайлза и объект его бесконечных похвал и поздравлений, был брошен на произвол судьбы. Нужда, казалось, заставила совсем позабыть о нем. Даже и речи не было о том, чтобы послать его в школу. Джон Диккенс, развивавший бурную деятельность, дабы спасти семью (как часто мы лишь вредим себе излишней активностью), был рад-радешенек, что под рукой у него живой и смекалистый мальчик, которого всегда можно послать по «важному делу». «Чего бы я только ни отдал, — рассказывал позднее Диккенс, — имей я что отдать, лишь бы меня опять послали в какую-нибудь школу или где-нибудь чему-нибудь поучили».