У каждого есть своя роль, даже у заброшенного мальчика, в котором пробуждается талант, и роль Диккенса сводилась к тому, чтобы трудиться и молчать, не унижаясь до жалоб и скрывая, как мучает его стыд. Зная его непреклонность, его небывалую душевную энергию и удивительное тщеславие, появившееся в более поздние годы, нетрудно догадаться, что роль свою он исполнял со спартанским мужеством. В воспоминаниях об этом периоде, написанных Диккенсом, когда он был уже знаменитостью, отчетливо слышатся отголоски того напряжения, с которым когда-то пытался справиться предоставленный себе самому мальчуган. «Порой я забываю во сне, что я любящий муж и отец семейства, вообще забываю, что я уже взрослый, и одиноко брожу по закоулкам своего прошлого». И дальше: «Пока не снесли Хангерфордский рынок, не разрушили Хангерфордскую лестницу, не перекопали там самую землю, я не решался вернуться туда, где началось мое рабство. Я никогда туда не заглядывал. Даже не подходил близко. Путь через Боро, которым я когда-то возвращался домой, вызывал у меня слезы на глазах даже в ту пору, когда мой старший сынишка уже начал говорить».
На самом же деле «путь через Боро», эти унылые часы возвращения домой относятся уже ко времени более для него легкому. Сначала, когда миссис Диккенс с семьей перебралась в Маршалси, на южный берег Темзы, Чарльза отправили назад, в северную часть города, на постылую Бейхэм-стрит, где и поселили с тремя другими никому не нужными детьми у одной старушки по имени миссис Ройленс, которая когда-то брала детей на пансион в Брайтоне. Характерно, что даже зрелым романистом Диккенсу было трудно вернуться к реальности этих лет и, когда впоследствии он описывал брайтонский пансион миссис Пипчин, куда помещают Поля Домби, он изобразил все это — и дом, и себя, и детей — в несколько идеализированном виде, как заведение для обеспеченных детей, присланных родными из Индии, вроде того, о котором мечтала его матушка. Путь на Стрэнд из этого северного предместья был долгим и утомительным; еще тягостнее был голод: ведь Чарльз мог потратить на еду лишь несколько пенни.
Но особенно трудным для мальчика оказалось то, что он был теперь разлучен с семьей, жившей далеко, по ту сторону реки. Воскресенья были для него праздником — он проводил их в тюрьме Маршалси, куда отправлялся вместе с сестрой Фанни, которую отпускали из Королевской академии музыки. Его матушка, обладавшая от природы мимическим даром и любившая, очевидно, совать нос в чужие дела, могла многое порассказать ему о странных обитателях этого зверинца, где за решеткой сидели люди. К тому же здесь можно было наесться. Дело в том, что таможенное ведомство продолжало платить Джону Диккенсу жалованье (бумажная волокита и бюрократическая писанина послужили на пользу пострадавшему) и, так как жизнь в тюрьме была много дешевле, семейство жило здесь лучше, чем на воле. Вряд ли можно простить эгоцентризм родителей Диккенса, которые совсем не думали о том, что маленький Чарльз, брошенный ими на воле, живет впроголодь. Действительно, трудно не согласиться с Диккенсом, когда он выражает удивление, почему подобных родителей не считают, как теперь говорят, «уголовно ответственными». Но куда важнее для нас, что это побудило его всю жизнь обдумывать причины преступления и насилия и в результате нащупать ту форму подхода к этим явлениям, которая становится все более характерной для обеспокоенного сознания современного западного человека. Но как он умудряется осудить холодное и бездушное общество, легко затягивающее на дно какого-нибудь мальчугана, и при этом отказать в прощении бессердечному и жестокому преступнику, позабыв, что и тот когда-то, возможно, был таким же точно заброшенным мальчуганом? Почему он категорически отказывает в сочувствии и прощении злодеям, не проявившим той силы воли, что помогла ему самому пройти через испытания этих тяжелых месяцев, сохранив мягкость и отзывчивость, так трогающие наше сердце, когда мы читаем про его детские злоключения. То была неразрешимая проблема, но попытки разобраться в ней приблизили его мысль и фантазию к проблемам нашей эпохи, когда государственная власть не знает сочувствия, а ответное насилие пренебрегает всякими доводами разума.
Тут мы приближаемся к еще одному парадоксу. В двух романах Диккенса (если сопоставить их с фактами, на которых они основаны, лучше назвать их фантазиями) перед нами появляются два юных существа — мальчуган, брошенный в мире порока, и малютка, неустанно поддерживающая своего отца в долгие годы тюремного заключения. Герой первой из этих книг — Оливер Твист — защищен от тлетворного влияния нравов омерзительной берлоги Фейгина благородством своего происхождения, о котором он не догадывается, но на которое намекает нам автор его безукоризненно правильной речью. И хотя в целом этот ранний роман Диккенса написан сильно и талантливо, в этой своей части он попросту легковесен. Если маленький Чарльз оказался в те дни неуязвим для порока, то лишь благодаря своей выдержке, пробуждающейся фантазии и снобистскому чувству превосходства над окружающими, а отнюдь не по природной родовитости, ибо сословная тайна семьи Диккенсов, как мы знаем, была совсем противоположного свойства. Однако в «Крошке Доррит», романе, написанном Диккенсом уже в зрелые годы, он, как мы увидим, задумался о нравственных последствиях тюремного заключения. Маленький Чарльз очень любил своего отца и, мне кажется, очень хотел бы сыграть по отношению к нему ту роль, какую крошка Доррит играла по отношению к своему: служить ему так же преданно, быть смелым мальчуганом, стоящим бок о бок с отцом за тюремной решеткой в центре трогательной дружной семьи, а не мыкаться где-то неприметным малышом, молча отстаивающим свое право на жизнь в равнодушном, холодном мире. И все же верный реализму Диккенс показывает в «Крошке Доррит», как пороки тюремной жизни наложили печать даже на его безупречную героиню: утратив свою прежнюю щепетильность, она прощает отцу его обманы. «Мне кажется несправедливым, — сказала Крошка Доррит, — что, столько выстрадав, отдав столько лет жизни, он все равно должен платить эти долги».