Объяснение происходящего опущено автором в подтекст, но перед нами встает молодой еще Диккенс совсем не таким, каким его видят современники, — удачливым, счастливым баловнем фортуны. Передается его незащищенность и уязвимость, его положение человека, которому некогда вздохнуть, человека, живущего уже «с основного капитала». Уилсон, правда, подчеркивает, что Диккенс находит время и для кипучей работы, и для кипучих развлечений, имея в виду прежде всего страсть писателя к домашним спектаклям, которая с годами растет, но мы видим и посещающие его периоды депрессии, и первые приступы безудержного гнева, и истерики в быту.
В то время как с каждым годом Диккенс-романист становится все больше живой легендой, человеком-мифом, книги которого так или иначе (порой в устном предании) входят в каждый дом, в собственном доме его все меньше покоя. Деловитая свояченица Джорджина держит в руках весь этот шумный бедлам с растущими детьми и многочисленными слугами, но сам Диккенс мечется как безумный, ища нового и нового применения своему безудержному гению. Италия, Швейцария, Париж… Неподражаемый уже не привязан, как бывало, к Лондону, все чаще бежит из него, спасаясь подчас от самого себя.
Мир образов, которые вынашиваются в сознании, а чаще выходят из памяти Диккенса, сцепляя прошлое с настоящим, вчерашний день его опыта с днем сегодняшним, — это вся викторианская Англия, все общество его времени. И изобразить это общество — его осознанная цель. Энгус Уилсон, переставая здесь говорить от имени художника и беря на себя функции исследователя, верно и точно фиксирует движение, происходящее в мире характеров, созданных Диккенсом. Вначале это по преимуществу люди из средних классов. Аристократы (опять-таки вначале) всего лишь лубочная карикатура. Низы викторианского общества — это по преимуществу деклассированная беднота или слуги, наконец преступный мир. Здесь долговая тюрьма, обитателем которой не раз был его отец; она тоже оставила свой неизгладимый отпечаток: Диккенс испытывает ужас перед темным миром, живущим за пределами благовоспитанного общества, и в то же время желание проникнуть в его психологию; он ощущает неотвязный интерес к этому странному, мерзкому преступному люду, погребенному под ледяным покровом в глубинах общества.
В этом мире образов раннего Диккенса еще нет рабочего класса, того рабочего, который уже властно заявил 9 себе в чартистских сражениях. Ни Сэм Уэллер, ни Кит Набблз или Маркиза, ни, конечно же, Тоби Век не имеют отношения к этому классу, вставшему уже по ту сторону баррикады. Если он и появится в романах Диккенса, то лишь позже (в «Тяжелых временах» 1854), но даже тогда не определяя диккенсовский тип «бедняка» и «обездоленного». Уилсон это превосходно понял и даже подчеркнул, хотя многократно подчеркивал и другое — народолюбие и демократические симпатии своего «героя». Диккенс разделяет многие мелкобуржуазные предрассудки своего класса, замечает Уилсон в пятой главе своей книги, но тут же говорит о теплоте и искренности диккенсовского народолюбия. С большим тактом и мастерством аналитика (здесь опять литературовед-исследователь на время теснит художника) разобраны причины сложных противоречий во взглядах писателя, которые писавшими о нем зачастую грубо упрощались.
Далеко не всем литературоведам удавалось раскрыть то, что видит и показывает Энгус Уилсон. Он показывает, как смолоду в его герое спорят непритворный демократизм и страстное желание своим искусством смягчить страдания бедняков, страшную социальную трагедию, которая разыгрывалась в 30-х и 40-х годах на его глазах, и охранительные тенденции, в большой мере порожденные страхом перед чартизмом, который Диккенс не хотел, не мог принять.
Принципиально признавая неизбежность революционного насилия, Диккенс решительно осудил его, когда подошел к изображению террора и якобинизма времен Французской революции 1789–1794 годов. В основе этого и многих других колебаний и противоречий Диккенса, которые автор работы видит и показывает, он ищет не менявшееся, в сущности, никогда убеждение Диккенса, что социальную проблему должны решать «образованные люди», то есть в конечном счете имущие классы.
Досадно мало сказав о воздействии на молодого Диккенса «философских радикалов» и тех лидеров буржуазной демократии, речи которых он записывал и комментировал в качестве парламентского репортера (эта страница жизни Диккенса в книге как-то стерта и лишь бегло намечена), Уилсон превосходно показывает, что именно должно было оттолкнуть писателя от чартизма и в особенности от сторонников «физической силы». Диккенс ненавидел порядки, царившие в Англии, верно замечает Уилсон, но не мог принять точку зрения революционеров, ибо всю жизнь боялся анархии и испытывал отвращение ко всяким нарушениям общественного порядка. Замечание это убеждает, если вспомнить картины, написанные в романах «Барнеби Радж» и «Повесть о двух городах». Во второй главе Уилсон замечает: «К 1860 году, ко времени написания „Больших надежд“, он уже презирал благородное сословие так сильно и глубоко, что большего не мог потребовать от него любой враг существующего порядка». Противоречия во взглядах и общественных реакциях Диккенса, как и склонность пира тел я к порядку, Э. Уилсон объясняет воспитанием, полученным им в семье, мелкобуржуазной не только по общественному положению, но и по взглядам. Нет оснований спорить и с ходом этих рассуждений и с их выводом: «Диккенс был выходцем из мелкобуржуазной семьи и родился меньше чем через два десятилетия после якобинского террора, поэтому трудно ждать, чтобы он поддерживал народное движение; понятнее его страх перед актами насилия. И однако, на протяжении всей жизни, а особенно в „Повести о двух городах“, как бы ни осуждал Диккенс массовое насилие, он неизменно подчеркивал, что французская аристократия пожинала то, что посеяла».