«Примерно за год до этого умер мой очень близкий друг. С тех пор каждую ночь, где бы я ни спал, я видел ее во сне — причем иногда она снилась мне еще живой, а иногда вернувшейся из царства теней, чтобы утешить меня, — но я неизменно видел ее прекрасной, спокойной, счастливой и ни разу не чувствовал страха. На сей раз я ночевал в уединенной гостинице, расположенной среди обширной болотистой равнины. Посмотрев из окна спальни на снежную пустыню, освещенную луной, я сел у камина и начал писать письмо. До этого часа я никому не говорил о том, что каждую ночь вижу во сне дорогую покойницу. В письме же, которое я писал, я упомянул об этом, добавив, что мне очень любопытно узнать, приснится ли мне умершая и теперь, когда я утомлен путешествием и нахожусь в этом уединенном месте. Нет, она мне не приснилась. Открыв свою тайну, я утратил любимое видение. С тех пор я за шестнадцать лет видел этот сон только раз, когда был в Италии. Я проснулся (или мне показалось, что проснулся), ясно слыша памятный голос и беседуя с ним. Голос звучал над моей кроватью, поднимался к сводам старинной комнаты, и я умолял его ответить на один мой вопрос о жизни за гробом. Но вот голос умолк, а я все еще протягивал к нему руки, как вдруг услышал в глубокой тишине ночи звон колокола у садовой ограды, и другой голос, призывавший всех добрых христиан молиться за души умерших — это было накануне дня поминовения всех усопших».
Все эти сны были о Мэри Хогарт. Человеком, с которым он поделился своими снами, после чего они исчезли, была его жена Кэтрин, сестра покойной. Это произошло в 1839 году, во время его поездки в Йоркшир, где он собирал материалы для Дотбойс-Холла в «Николасе Никльби». В 1844 году в письме своему другу Джону Форстеру из Генуи он подробно описал все пережитое им в Италии. Рассказ этот изобилует мелкими подробностями, что придает ему правдоподобие, и Диккенс объясняет все эти детали вполне убедительно. При этом следует подчеркнуть, что Диккенс весьма скептически относился ко всякого рода спиритическим явлениям и написал не одну статью против знаменитых медиумов. И все же одно место в этом письме хочется особенно выделить. «Я был совершенно потрясен и сказал, рыдая: „Ах, оставь мне знак, что ты действительно меня посетила!“ — „Пожелай чего-нибудь“, — сказал дух. Я рассудил: если желание мое будет своекорыстно, она исчезнет! Поэтому, отбросив свои собственные нужды и тревоги, я сказал: „Миссис Хогарт преследуют бедствия (заметь, мне и в голову не пришло сказать „твою матушку“, как если бы я говорил со смертной) — ты спасешь ее?“».
Внезапная смерть Мэри Хогарт укрепила Диккенса в его своеобразных и нежизненных представлениях о некоей идеальной женщине, что сказалось как в его жизни, так и в творчестве, но, помимо этого, ее смерть, мне кажется, имела неожиданным побочным результатом еще и начавшееся у него разочарование в Хогартах. Причем прежде всего, пожалуй, в теще, которая как раз одна лишь разделяла его непомерное горе. Правда, они еще несколько лет обменивались воспоминаниями об усопшей. Правда и то, что Диккенса тянуло, как ему казалось, именно с ней делиться своим горем. «Для меня было бы большим облегчением узнать, — пишет он ей, — что вы достаточно успокоились после пережитого и можете требовать от меня исполнения обещания, которое я дал вам, когда она лежала мертвая в этом доме, — не бояться разговоров о ней, не думать, будто память о ней под запретом, а, напротив, все время возвращаться мыслями к временам нашего общего счастья и черпать в этом печальное утешение». Но если он стремился вести с миссис Хогарт разговоры о Мэри, то весьма сомнительно, что и ей хотелось делиться сокровенными чувствами с этим отнюдь не самым близким ей и не самым подходящим для этого родственником. Во всяком случае, примерно через год он заносит в свой дневник (к которому обращался не слишком часто) следующую запись: «Вчера я написал миссис Хогарт… прося ее… не предаваться напрасной скорби. Нынче вечером пришел ее ответ. Она, кажется, обижена моим письмом и утверждает, что во всех житейских делах она такая же, как прежде. Я не хотел ее обидеть и по-прежнему верю, что поступил правильно». Так же точно всякий раз, когда Диккенсу казалось, что его неправильно поняли, он разражался речами, которые были больше под стать мистеру Путеру{42}, чем ему самому — человеку удивительно проницательному.