Возможно, правы были те, кто утверждал, что во всем этом есть нечто подобное отчаянию, неуверенности в бессмертии, обещанном христианским учением, в которое, толкуя его самым широким образом, верил Диккенс. Скорее всего, так оно и было; но в тех редких случаях, когда он касается вопросов религии и говорит о своей вере в загробную жизнь, слова его звучат очень искренне, хотя и непривычно для нас. И еще: судя по тому, как раздражало его чрезмерное официальное оплакивание герцога Веллингтона и принца Альберта{58}, он старался выразить в «Лавке древностей» мучительную скорбь о безвременной кончине юного существа, в котором воплощалось все здоровое, все, что для нас ценно в жизни. Может быть, деятельному, полному сил, материалистически настроенному обществу нужно было поверить, что смерть юных сразу же «окупается», что скорбящим об утрате даются взамен возвышенные чувства. Что «множество подвигов любви и милосердия возникает из мертвого праха», из жизни, которая кажется угасшей навсегда. Мысль эта так же предназначена для самоутешения, как наша сегодняшняя уверенность, что всякая сексуальная активность должна в каком-то смысле идти на пользу жизни. У малютки Нелл есть лишь один недостаток: она должна утверждать духовное начало и потому с первых же страниц кажется нам неживой, как надгробный памятник викторианской эпохи, тогда как Кларисса Гарлоу полна жизни, она, подобно барочной статуе, пугающе живая. Но «блаженны плачущие, ибо они утешатся». В «Лавке древностей» мы живем в мире маленькой служанки из стихотворения Вордсворта «Нас семеро» — той, что приходила с мисочкой каши и вязаньем на могилы маленьких братьев и сестер. Вспомним слова сэра Дэвида Уилки{59}, который писал (октябрь 1839 года), что Диккенс восторженно отзывался об этом стихотворении; «…он с неодобрением говорил, — прибавляет автор письма, — что в иных семьях совсем не вспоминают о недавно умерших родных. Он сказал, что и сам недавно понес тяжкую утрату, но старается постоянно вспоминать об умершей в кругу семьи». Разговор этот состоялся на обеде в честь завершения «Николаса Никльби» — романа, предшествовавшего «Лавке древностей». И последняя иллюстрация к «Николасу Никльби» изображает детей Николаса на могиле их умершего молодым родственника.
Глава IV
Бежать от всего этого — и возвращаться. 1840–1850
ольшинству почитателей Диккенса покажется странным заявление, что публикацией «Барнеби Раджа» открывается новая глава в истории художественного мира писателя. В момент своего появления «Барнеби Радж» не знал успеха предыдущих романов и никогда потом не пользовался особым расположением широкого круга читателей или критиков. Я тоже не собираюсь утверждать, что его место среди четырех-пяти шедевров Диккенса, хотя и убежден, что это очень хороший роман. В нем достигнута более высокая ступень художественного освоения действительности; в свете грандиозных метафор общества в позднейших романах знаменательна и первая основательная картина общественной жизни Англии, воссозданная в «Барнеби Радже» уверенной рукой, и безупречное внутреннее единство повествования. Подобно будущим шедеврам, «Крошке Доррит» и «Большим надеждам», «Барнеби Радж» страдает не только мелодраматичностью сюжета, но еще больше — сосредоточенностью на преступлениях, совершенных в прошлом, до начала книги; где Диккенс добьется единства, сделавшего его романы великими, и где это ему не удастся — мы можем видеть уже в романе «Барнеби Радж». В отличие от «Пиквикского клуба» роман не заставляет нас удивляться; он не завораживает как бы вынесенным из вашего собственного детства бесшабашным кошмаром лучших сцен с Фейгином и Плутом в «Оливере Твисте»; оторвав автора от его современности (или от впечатлений собственного детства) и поместив в эпоху, на тридцать с лишним лет предшествовавшую его рождению, да еще в самое горнило исторических событий — и бурных событий, — роман вырвал его из тисков мелкобуржуазной действительности, которая если и отпускала его, то лишь в мир театра (Краммльз), в воображаемый мир (Пиквик, шайка Фейгина) и в журналистику (работный дом Оливера, школа Сквирса) — причем последнее проходило не всегда успешно, ведь походы Никльби в безнравственный Вест-Энд едва заслуживают одобрения. Мистер Честер (сэр Джон) и лорд Джордж Гордон поднимают нас до общества правящих классов, конюх Хью и палач Деннис вводят в преступный мир; все классы участвуют в создании картины общества, захваченного борьбой, а этого, конечно, не было ни в каком предыдущем романе Диккенса. Я не хочу сказать, что романист, более того, социальный романист, неспособен вполне высказаться, располагая узким кругом персонажей и ограниченной общественной сферой. Просто некоторые писатели — среди англичан это прежде всего Джордж Элиот, Диккенс и Д.-Г. Лоренс — чувствуют потребность показать все общество, и только так целиком выразить свое мировоззрение.