Но если подмастерья составляют комическую, хотя и зловещую, прелюдию к террору, то образом Сима Тэппертита Диккенс разоблачает сомнительные в его глазах радикальные убеждения: «…мне бы родиться пиратом, корсаром, рыцарем больших дорог или патриотом. То-то было бы славно!» Здесь Диккенс, не считаясь с историей, замахивается на одного из своих bêtes noirs[16] — на лорда Байрона и те антиобщественные и аморальные тенденции романтического бунта, к которым он питал стойкое отвращение. Путаница в голове Тэппертита, казалось бы, оправдывает упрек, брошенный романтическому движению его недоброжелателями: «Я чувствую, как у меня душа ударила в голову». Во всяком случае, эти признаки враждебного отношения к крайностям байронизма и влиянию Вордсворта, столь явно проявившиеся в «Барнеби Радже», требуют серьезно рассмотреть вопрос об отношении Диккенса к его романтическим предшественникам; он вырос на них — и он же от них отрекался, как многие викторианские романтики.
Сим Тэппертит, упоенный неотразимой красотой своих ног, к которым он непременно желает повергнуть всех представительниц слабого пола, — личность смехотворная до скуки (хотя читаешь о нем с неизменным удовольствием); но едва ли в природе комического персонажа быть так униженным в развязке: во время погромов Сим лишился ног, потом женился на склочной бабе, и та «в отместку снимала его деревяшки и выставляла его из дому, на посмешище уличным мальчишкам, которым всякое озорство доставляет первейшее удовольствие». Ясно как день, что бунт слуги против хозяина (мог ли помыслить такое Сэм Уэллер?!) Диккенс осуждает самым решительным образом, в чем нас впоследствии убедит его двусмысленное отношение к тред-юнионам. Но если в «Барнеби Радже» и могли возникнуть неувязки между враждебным отношением Диккенса к родительской тирании и его безусловной приверженностью хозяевам-ремесленникам, то он улаживает их, сделав выступление подмастерьев откровенно реакционным. Справедливости ради нужно сказать, что в XVIII веке подмастерья заявляли о своих правах, кивая на средневековые цеха.
Многие тогдашние революционеры полагали условием прогресса возвращение к добрым обычаям старины. В этом смысле Диккенс весьма нетипичный английский радикал — он не пятится назад, к золотому веку, для него английская история по преимуществу «плохая старина». Потому он и освободил себя от обязанности признать хоть в какой-то степени справедливым выступление подмастерьев, акцентировав его ориентацию на прошлое: «…и вот они (подмастерья) объединились для борьбы против всяких новшеств и перемен, за восстановление добрых старых обычаев и будут бороться, чтобы победить или умереть».
В первой части романа обстоятельным образом воссоздана картина Англии накануне мятежа, причем Диккенс еще не отдает безоговорочно свои симпатии ни силам порядка, ни силам разрушения. Во второй части, сопутствуя в Лондоне лорду Джорджу Гордону, безумцу с добрыми намерениями, и его жуткому секретарю Гашфорду, мы делаемся свидетелями страшных и разнузданных событий — от первого ропота толпы, готовой расправиться с джентльменом-католиком мистером Хардейлом, до зрелища улиц, в буквальном смысле затопленных горящим спиртом, и пьяных погромщиков, захлебнувшихся в собственной блевотине. Частная ситуация набухает, выливается в массовое выступление. Клич бунтовщиков — «Долой папистов!», но когда один из них кричит: «Долой богачей!» — то мы уже не удивляемся, что, одернутый, он сквозь смех оправдывается: «Это все равно». С точки зрения драматической этот переход от частных событий к массовому движению превосходно выявлен в сцене поджога мятежниками «Майского Древа»: языки разгоревшегося пламени заставляют вспомнить начальные страницы книги, когда так весело плясал огонь очага, оберегая счастливый домашний уют от непогоды.
И все-таки самым замечательным, поистине блистательным успехом Диккенса в этом романе стала увязка мятежных событий с фигурами трех предводителей (двое из них заявили о себе еще в первой части романа). Из всех троих «естественный человек» Барнеби Радж — самый простодушный, и закономерно, что он один избегает наказания в конце книги. Барнеби сродни «мальчику-идиоту» и многим другим простоватым, или, иначе, «естественным», героям «Лирических баллад» Вордсворта. Есть все основания ожидать, что Диккенс, с его культом сердца и воображения, будет всецело на стороне такого героя, тем более что он многим обязан этике «Лирических баллад». Однако вопрос этот далеко не прост. Да, мы тоже убеждаемся, что в фантазиях Барнеби заключены истины, которых не постичь рассудочным тиранам — мистеру Честеру и Джону Уиллету. «— Глядите вниз. Видите, как они шепчутся? А теперь принялись плясать и прыгать, делают вид, что забавляются… Ишь как взлетают и ныряют!.. Интересно, что такое они замышляют? Как вы думаете? — Да это же просто белье, — сказал мистер Честер, — …оно сушится на веревках, а ветер качает его. — Белье! — повторил Барнеби… — Ха-ха! Право, гораздо лучше быть дурачком, чем таким умником, как вы все… Ведь это же призраки вроде тех, что снятся по ночам! Вы не видите глаз в оконных стеклах… Мне живется гораздо веселее, чем вам со всем вашим умом».