Я сказал, что мы работали по восемь часов? Холройд, Макгрегор и я горбатились гораздо больше, потому что три пьесы, которые добавлялись к «Скарамушу» и «Владетелю», нужно было извлечь из запасников, обновить и подготовить к гастролям. Но наконец все было закончено, и в субботу вечером, упаковав все необходимое, мы дали последний спектакль в Лондоне, чтобы во вторник отплыть в Канаду.
Не забыть бы упомянуть об одном незначительном событии. Уже перед самым отплытием на представление «Владетеля» пришла матушка гения, и мне выпало показать ей гримерную сэра Джона. Она была славная маленькая женщина — ничуть не похожа на мать столь блистательного деятеля, — и, когда мы вошли в дверь гримерной, она, казалось, готова была упасть в обморок при одной мысли о том, что в этих стенах бывает великий человек. Мне было жаль ее. Наверно, нелегко быть матерью вундеркинда, и у нее был скромный вид женщины, которая не может поверить в свое счастье.
Тут Айзенгрима прервал Роланд Инджестри, который в последние полчаса явно был не в своей тарелке:
— Магнус, если уж вам так хочется выставить в дурацком свете меня — пожалуйста, не возражаю, тешьтесь на здоровье. Но, думаю, вы могли бы оставить в покое мою бедную старую матушку.
Магнус изобразил удивление:
— Но, любезный, это невозможно. Я изо всех сил старался сохранить ваше лицо, не называя вас. И выдавать вашу тайну в мои намерения вовсе не входило. Я мог бы и дальше называть вас «гений», хотя в труппе у вас были другие прозвища. Некоторые звали вас «Студент», намекая на ваше кембриджское образование, другие предпочитали местоимение «Он», потому что вы, случалось, принимая шутливо-скромный вид, говорили о себе в третьем лице: «Он», тогда как из вашей души рвался крик: «Я, я, великолепный Я!» Но совсем не упомянуть вас или вашу матушку я никак не могу, потому что она помогла мне в вас разобраться, и в результате вся история гастролей сэра Джона приобрела особый оттенок.
— Ладно, Магнус. Я был глупый молодой осел — признаю. Но разве не позволительно человеку в молодости побыть ослом год-другой, когда весь мир, кажется, открыт ему и ждет его? Если у вас было трудное детство, это еще не значит, что те, кому повезло чуточку больше, были полными дураками. Вы-то представляете, как сами выглядели в те дни?
— Нет, не представляю. Но я вижу, вам не терпится поделиться этим наблюдением. Пожалуйста, я слушаю.
— И поделюсь. Вам никто не доверял, и все вас ненавидели, потому что считали наушником, как вы сами и сказали. Только вы не добавили, что и в самом деле были наушником и докладывали Макгрегору о малейших нарушениях дисциплины — кто пришел в театр после объявления получасовой готовности, кто во время представления пригласил к себе в гримерную знакомого, кто наблюдал из-за кулис за сэром Джоном, хотя тот запрещал это делать, и все остальное, что вам удавалось подсмотреть и подслушать. Но даже на это можно было бы закрыть глаза — ну исполняет человек свои служебные обязанности, — если бы вы не были так отвратительны: на лице всегда улыбочка, как у черта из пантомимы, всегда за милю несет каким-то дешевым бриолином, всегда вприпрыжку мчитесь открывать дверь Миледи, а уж хвост задираете!.. ну как не возгордиться этим грошовым жонглированием и прыжками на канате. Если хотите знать, вы были весьма паскудной личностью.
— Очень может быть. Но если вы думаете, что я был доволен собой, то глубоко ошибаетесь. Ничего подобного. Я пытался научиться другому образу жизни…
— Вот уж точно! Вы пытались быть сэром Джоном на сцене и вне ее. Ну и жалкое же зрелище вы собой представляли! Двигались как заводная кукла, потому что Франк Мур тщетно пытался научить вас правильной ходьбе, а длинные набриолиненные волосы разделяли пробором посредине, потому что сэр Джон был последним актером на свете с такой прической. А одевались вы так, что над вами кошки смеялись, потому что сэр Джон носил всякий эксцентричный хлам, модный во времена осады Мафекинга.[148]
— Вы думаете, я выглядел бы лучше, если бы брал за образец вас?
— Как актер я был не подарок. Не думайте, что я этого не знаю. Но я, по крайней мере, жил в тысяча девятьсот тридцать втором году, тогда как вы обезьянничали, взяв за образец человека, который все еще жил в тысяча девятьсот втором. И если бы не этот ваш мистический вид, вы были бы полным уродом.
148