— Непременно продолжать, Лизл, — сказал я. — Ты всегда умела убеждать других делиться самыми их сокровенными тайнами. Будет несправедливо, если ты откажешься рассказывать дальше.
— Но мой дорогой Рамзи, то, что дальше, — это не рассказ о скандале и не любовная история в общепринятом смысле. Кому это интересно? Мы не должны забывать, что все это вроде бы подтекст для фильма Магнуса о Робере-Гудене. История о том, как в действительности становятся великими фокусниками, а не сказочки из мемуаров Робера-Гудена, которые — мы все с этим согласились — всего лишь поделка на потребу буржуазной публике. Я ничуть не против и могу рассказать свою часть этой истории, если она интересна создателям фильма. Так каким будет решение?
— Решение — просить вас продолжать, — сказал Кингховн. — Вы, как истинная женщина, остановились, чтобы еще больше нас заинтриговать. Нет, это несправедливо. Вон Айзенгрим — занимается этим весь день. Пожалуйста, продолжайте.
— Хорошо, Гарри, я продолжу. Но то, что я должна рассказать, для вас абсолютно бесполезно, поскольку эту часть истории даже вы не сможете воплотить в виде зрительных образов. Случилось так, что я все чаще и чаще стала наведываться в мастерскую, где маленький господин Брюки-стрелочкой ремонтировал дедушкины автоматы, и подпала под обаяние того, что он делал. Он, по его словам, возвращал эти маленькие существа к жизни, но нужно было видеть его за работой, чтобы понять, что это означает, поскольку его работа лишь отчасти была связана с механикой. Наверно, какой-нибудь из дедушкиных мастеров (один из тех, кто делает эти изумительные хронометры — жены миллионеров дарят их обычно своим мужьям, — часы, которые отклоняются от точного времени разве что на секунду в год) мог бы отремонтировать эти маленькие фигурки, чтобы они заработали снова, но только Магнус, глядя в картонную коробочку, полную отдельных деталек, мог проникнуть в секрет всех этих тонких движений, которые должны выполняться отремонтированной игрушкой. Когда он закончил очередную свою работу, маленький чистильщик не просто стал надраивать миниатюрной щеткой крохотный сапожок, насвистывая и притоптывая при этом ножкой, — казалось, он жил, обладал всеми свойствами живого существа, и возникало впечатление, что, как только вы повернетесь к нему спиной, он выскочит из своей шкатулки и станцует джигу или побежит за кружечкой пива. Вы ведь знаете, что представляют собой эти автоматы — в их заводном веселье есть что-то безвкусное. Но Магнус обучал их играть — они давали настоящее маленькое представление. Я видела их до того, как расколошматила, но клянусь, когда Магнус вернул их к жизни, они стали лучше, чем прежде.
Так что же, значит, господин Брюки-стрелочкой был великим часовщиком? Нет, он был гораздо больше, чем часовщик. Он, вероятно, обладал каким-то особым умением, благодаря которому эти металлические фигурки обретали живость и обаяние правдоподобия. Роли сказал, что в Магнусе было что-то волчье. Это качество помогало ему в работе, потому что, не будь этого волчьего, не было бы и глубины воображения и видения. Это его волчье качество означало лишь, что он (кем бы и чем бы он ни был) никогда не подвергал сомнению важность своих занятий. Но этот артистизм был редкого свойства, и я далеко не сразу поняла, в чем же он состоит. Я нашла это у Шпенглера.
Вы читали Шпенглера? Нет, наверно; теперь он совсем не так моден, как был когда-то. Но Шпенглер много говорит о — по его терминологии — «волшебном мировосприятии», которое, как он утверждает, мы утратили, но которое было частью средневекового Weltanschauung (а это, как вам известно, «мировоззрение»). Это было чувство невыразимого удивления перед миром невидимым, которое сосуществовало с трезвым признанием грубости, жестокости и обыденных потребностей мира осязаемого. Это была готовность увидеть бесов там, где сегодня мы видим неврозы, увидеть длань ангела-хранителя в том, что сегодня мы неблагодарно называем удачей. Это была религия, но религия тысячи богов, ни один из которых не был всемогущим, а отношение большинства к человеку оставалось довольно-таки неопределенным. Это были поэзия и чудо, которые могли обнаружиться даже в навозной куче, и это было такое понимание навозной кучи, которое помогало увидеть в ней поэзию и чудо. По Шпенглеру, это было осознание своего бытия в неверном свете, мерцающем под сводами пещеры, — этот свет в любой миг может погаснуть, и тогда все погрузится в непроницаемый мрак.
Вот этим-то, казалось, и обладал господин Брюки-стрелочкой и благодаря этому был готов тратить свое время на работу, которая вывела бы из равновесия человека, получившего современное образование и наделенного современной чувствительностью. За это наше образование — в нынешнем его виде — мы заплатили страшную цену. Волшебное мировосприятие, если таковое существует, проникло в науку, но только великие ученые обладают им или понимают, куда оно ведет. Те, кто помельче, — всего лишь часовых дел мастера средней руки. Точно так же многие из наших ученых-гуманитариев лишь жуют жвачку или повторяют общие места. Мы, взобравшись на кочку образования, сочинили для себя мир, из которого изгнаны чудо, страх, опаска, величие и свобода творить чудеса. Конечно, чудо стоит больших денег. Его нельзя встроить в современное государство, потому что чудо противоречит безопасности, о которой мы с таким волнением хлопочем, которую просим у современного государства. Чудо необыкновенно, но оно к тому же и жестоко, жестоко, жестоко. Оно недемократично, элитарно и безжалостно.