— Вы обязательно должны продолжать, — сказал Инджестри. — Вот это — настоящее. Это вам не приторные воспоминания Робера-Гудена. Он-то никогда не был Никем. Он всегда был торжествующим и самонадеянным Кем-то. Обаятельный непоседливый малыш Эжен Робер, отрада для семьи и друзей. Или же достойный молодой часовщик. Или же интересный молодой путешественник, которому все доверяли свои самые пикантные тайны. Или же удачливый парижский актер, в чьем маленьком театре собирались сливки общества. Но кем бы он ни был, он неизменно оставался уважаемым человеком, никогда себя не ронял, всегда был совершенным буржуа, всегда Кем-то. Как вы считаете, много ли таких Никто?
Айзенгрим посмотрел на него с улыбкой, которую никак нельзя было назвать приветливой.
— Не помните, вы когда-нибудь были Никем? — спросил он.
— Вроде нет. Нет, не припомню такого.
— А встречать человека, который был Никем, вам не доводилось?
— Кажется, нет. Нет, уверен, что никого такого не встречал. И то сказать, если встречаешься с Никем, вряд ли эта встреча остается в памяти.
— Конечно, не остается, — сказал Айзенгрим.
Провожал киношников к их машине я. Я постоял немного, посмотрел, как они начали спуск от Зоргенфрея к деревушке, где находилась их гостиница. Затем поспешил, насколько это позволял мой протез, в дом и успел: Айзенгрим еще только собирался лечь.
— Так вот, о дьяволе, — сказал я. — Я думал о нашем разговоре.
— И что, разложил дьявола по полочкам?
— Ничего подобного. Просто пытаюсь получше разобраться в его свойствах. Свойства Бога были исследованы довольно основательно. А вот свойства дьявола так до сих пор и не выяснены. Мне кажется, я нащупал одно из них. Именно дьявол определяет цену вещей.
— Разве цену вещей определяет не Бог?
— Нет. Одно из свойств Бога — щедрость. А вот дьявол — оценщик и ростовщик. Ты делаешь у него покупку по договоренной цене, все платежи вносишь в срок, но проценты взимаются с основной суммы до самого последнего платежа, хотя ты и считаешь, что выплатил уже почти все. Как ты думаешь, цифры изобрел дьявол? Меня не удивит, если дьявол изобрел и само время, начинив его множеством таинственных страхов. Кажется, ты сказал, что провел семь лет в аду?
— Возможно, я преуменьшил мой срок.
— Об этом я и говорю.
— Ты становишься теологом, Данни.
— Скорее дьявологом. Эта область еще совсем не изучена.
— Ты думаешь, что можешь изучать зло, не живя в нем? Как ты собираешься выявлять свойства дьявола, даже не приближаясь к нему? Годишься ли ты для такого? Не забивал бы ты этим свою старую седую голову, Данни.
В этом был весь Магнус. Он просто не мог не быть самым ужасным из окружающих. Какая самовлюбленность!
7
На следующий день, когда объявили перерыв на завтрак, мы принялись за сэндвичи и пиво. Магнуса с нами не было, потому что он удалился подправить свой грим и внести в него очередные изменения — в этом он был чрезвычайно требователен. Робер-Гуден был красив на французский манер — волевые черты, большой подвижный рот и необыкновенно чистые глаза; Магнус и слышать не хотел о сходстве или несходстве и настаивал на том, что должен предстать в роли великого иллюзиониста как есть — в образе себя любимого, — а потому чуть что несся в гримерную. Как только он оставил нас, Кингховн перевел разговор на вчерашнюю историю.
— Наш друг не перестает меня удивлять, — сказал он. — Помните, он сказал, что ничего уродливее Абдуллы в жизни не видел? Потом он описал его, и, судя по его словам, Абдулла представлял собой ту низкопробную дрянь, которую и предполагаешь увидеть в бедном бродячем балагане и которая показалась бы вершиной великолепия маленькому мальчику. Насколько его рассказ окрашен суждениями, которые сформировались позднее?
— Он неизбежно окрашен более поздними суждениями, — сказал Инджестри. — А чего еще вы ждали? Стандартная проблема любой автобиографии: жизнь неизбежно видится и осмысляется ретроспективно. Как бы мы ни пытались быть честными в своих воспоминаниях, мы не можем не фальсифицировать их в свете знаний, приобретенных позднее, и особенно в свете того, кем мы стали. Айзенгрим, безусловно, величайший иллюзионист нашего времени, а когда я слушаю его рассказ, то думаю, что и всех времен. Не может же он в точности воспроизвести то, что случилось пятьдесят лет назад.
— Как же нам тогда реконструировать прошлое? — спросил Кингховн. — Посмотрите на все это с моей точки зрения — в буквальном смысле с моей точки зрения: через объектив камеры. Предположим, я должен делать фильм, основываясь на том, что рассказал нам Айзенгрим. Но разве я могу быть уверенным, что Абдулла выглядел так, а не иначе?