– Дальше идем по десять человек, больше там не поместится, – говорит Комбриг. – И это нихрена не развлекательная экскурсия. Я остаюсь – я просто не протиснусь в скафандре. Док с вами. Если кому‑то станет хреново – тащите его как хотите.
Док морщится в ответ на это предложение, но деваться ему некуда, и мы – я, Смола, Технолог, Желтый, Пан, Шашлык, Гадюка, Красный, Дрозд и Сивый – ныряем в узкую каверну потерны.
– Щупайте стены, – говорит впереди Док. – Когда начнут теплеть, а потом запахнет мясом – значит, пришли.
Мы идем в темной кишке, слыша только друг друга. Бетонные коридоры холодят тела и души, здесь, оставшись в темноте, мысли принимают какой‑то другой оборот. И мне вдруг хочется просто выбраться отсюда, уйти в Медотсек, ставший за эти дни уже почти родным, и лечь на свою мягкую теплую койку. Впрочем, я гоню эти мысли. До покоя ли сейчас? Да и теплая постель теперь только через революцию…
– Тихо всем! – шипит впереди Док. – Ни шороха!
Света становится больше – он течет внутрь через решетки в половину человеческого роста. Мы выходим в огромные короба вентиляции, под потолком Фабрики – сквозь решетку снизу смутно виднеется ползущая лента конвейера и четкие движения автоматизированных станков и агрегатов. И… почему‑то густо воняет мясом. Точно, именно мясом. Откуда? Что за херня?!..
Док останавливается у третьего окошка‑решетки, прижимает к лицу какую‑то тряпку и кивает, приглашая нас. Я подхожу ближе. И вовремя.
Лента конвейера ползет прямо перед глазами. Чуть дальше она загибается под косым углом и в ход вступает механика Фабрики. А перемещаемый ею материал сейчас медленно ползет над прорезиненной лентой, регулярно ошпариваемой густым паром из подведенных рукавов‑брандспойтов. Материал висит, закрепленный на двух крюках, прочно прихвативших его за подмышки. Материал – крысюки. Их лиц не видно, заметны только болтающиеся сморщенные яйца и совсем крохотный стручок над ними, тощие волосатые ноги и желтые длинные ногти.
– Бля‑я‑я… – едва открывая рот, шепчет рядом Гадюка, – что за херня?!..
Поворот – и труп, покачиваясь, разворачивается и уплывает дальше. А из дырки, откуда выныривает лента конвейера, показывается следующий. Только уже без стрючка.
– Это Белка! – хрипло говорит Гадюка. – Она вчера умерла. Дура, сама аборт сделала – и кровью истекла.
– Идем дальше, – шепчет Док.
Мы осторожно ползем под потолком вслед Белке. Движемся к плавному изгибу конвейера. Уже слышатся влажные звуки, сочные вязкие удары о твердое, звонкие звуки острой стали, задевающей кости, – и я начинаю понимать, для чего Гексагону нужна Фабрика. Начинаю понимать – но все еще отказываюсь верить…
– Белку утром забрали из морга, – тихо говорит Док. – Анализы были готовы несколько часов назад, никаких инфекций и передающихся патологий, и никакого вскрытия, незачем. А тот, – он показывает на проплывающее мимо тело, – с Морильни. Отбраковали с компоста. Если номер болен каким‑либо инфекционным заболеванием – его не кидают на компост сразу. Сначала он проходит более тщательную обработку. Да вы смотрите, смотрите. Впитывайте.
И мы впитываем. Белка покачивается, входя в поворот, лента чуть притормаживает, сбоку мягко выезжают по две клешни и впиваются в мертвое тело. Труп останавливается – останавливаемся и мы.
Навстречу Белке разворачиваются два проворно снующих агрегата, напоминающих руки, отрастившие длинные гибкие пальцы. Каждый украшен какой‑то движущейся деталью – но внимание привлекают только сверкающие циркулярные диски, торчащие тут же, острющие даже на вид ножи и хищно загнутые когти.
Звенит металл, влажно хлюпает вскрытая брюшина, мерзко и склизко подаются под напором когтей потроха. Визжит диск, хрустят кости, во все стороны летит крошка мяса и брызги крови. Ливер падает в подъехавшее корыто, ножи и когти подчищают тело. Быстро мелькает что‑то длинное – и голова отлетает в сетку, подставленную машиной. Конвейер вздрагивает, и останки Белки снова движутся вперед
– Идем дальше, – говорит Док. – Теперь выварка. И не блевать мне тут! А если блюете – так будьте добры в себя! Здесь мало датчиков на звук – а вот на постороннюю биохимию сколько угодно. Это Фабрика, тут лишнего не нужно…
Я смотрю ему в затылок и чувствую настоящую ненависть. Док – свой… но сейчас я его ненавижу. За этот спокойный тон, за знание того, что здесь происходит, и к чему я вроде бы готов – но принимать не хочу.
– Опаливать? – деловито интересуется Шашлык. Специалист, сука, сразу видно…
– А то как же.
«А то как же» появляется перед болтающейся тушкой – это раскрывшийся металлический короб. Тело вплывает внутрь, лязг, пластины дверных заслонок съезжаются. Гул пламени, идущего под давлением. Вонь паленых волос доносится даже до нас. Камера раскрывает выпускные двери, и Белка, вся в разводах копоти, плывет дальше.
– Сейчас уберут кожу и ногти, – Док говорит это механически, совсем как машины, обрабатывающие бывшую шлюху. – Сука… Так ведь и не смог привыкнуть…
Тело ныряет в чан, исходящий едким парком. Шипение, вонь. Несколько ударов сердца – и крюки вытаскивают его наружу.
– Кислота? – снова спрашивает Шашлык, а Смола бледнеет все больше.
– Раствор кислоты. Рассчитанная доза для определенного результата во временной отрезок.
Из облака пара появляется серое и вытянутое, обтекающее чем‑то вязко‑тянущимся. И на глазах начинает темнеть, краснея и желтея тут и там. В Гексагоне жира не нагуляешь, но он все же есть, и именно его участки становятся заметны раньше остального.
– Почти обработали, – шепчет Док.
Впереди еще один чан – огромный, с уже приоткрытым люком‑подавателем. Я знаю, что случится дальше, и даже киваю, видя, как остатки от Белки падают в варево внутри чана.
– Цикл закончится через три минуты, – говорит Док. – Там постоянная температура плюс добавленные катализаторы. Помогают плоти слезать с костей намного быстрее.
Дальше все становится предельно просто. Мы смотрим как зачарованные – хоть и понимаем, что видеть такое не стоит. Но мы смотрим. Лишняя жидкость спускается через трубы куда‑то вниз. Плоть, превратившаяся в густое вязкое пюре‑тесто, перетекает на ленту‑подаватель, гонящую ее дальше, в следующий огромный бак. Остатки костей и прочих твердых частей, если они еще остались после огня, падают через сетки вниз. Лежат на решетке, парят, блестят изломами и круглыми частями суставов.
– Их тоже на обработку. Костная мука – ее добавляют в готовый полуфабрикат. Его смешивают с белковой массой Фермы и потом проверяют на наличие необходимых питательных веществ, – говорит Док в сторону. Он не смотрит на нас, воочию наблюдающих процесс создания наших постоянных ингредиентов, входящих в рационы на завтрак, обед и ужин. Сраных белковых котлет, гуляша, пюрешки и прочего говна. И даже так любимой Смолой рыбки.
– Теперь назад и ничего не говорите следующим. Просто уходите подальше и молчите, – говорит Док. – Надеюсь, вы все теперь поняли, зачем Комбриг приказал отвести вас сюда.
Мы поняли, Док. Не сомневайся.
Бежать в тесноте бетонной кишки невозможно – но мы все равно стараемся успеть. Нам нужно торопиться, памятуя о предупреждениях Дока по поводу датчиков и остальной сигнализации Фабрики. Желудок просится наружу – и потому мы торопимся.
Сука, сука, сука…
Я вываливаюсь в каверну и слышу, как Смолу начинает выворачивать сразу же по прибытию. И меня. И Желтого. И Гадюку. Да и всех остальных. Мы жрем трупы. Эн‑тэ‑бэ.
Мы – трупоеды.
– Блюй, Смола… – кряхтя, корчится Желтый, – блюй, легче станет. Рыбка же, ебаны ты рот…
И он блюет сам. И каждый из нас, уже побывавших на Фабрике, освобождает свои потроха. И, выблевывая наружу свой желудок, где‑то там на краю корчащегося сознания, я понимаю, что теперь наш бунт обречен на начало. И на ярость, которую даст ему это знание. И не только тысячей‑другой смельчаков – но и всем Гексагоном, всеми его крысами. Стоит только им узнать. Комбриг пнул нас снова – и этот пинок попал точно в цель.
Гексагон должен быть разрушен.
Бунт неизбежен.