Словно издалека, я слышал, как Гален кричит, что так он будет расправляться со всяким, у кого не хватает дисциплины, чтобы отвратить свое сознание от наслаждения Силой. «Вот что бывает с теми, кто поддается чарам наслаждения, которые несет с собой Сила, — орал он. — Такой человек становится безумным — большим ребенком, слепым, бессловесным, пачкающимся, не думающим ни о чем и забывающим даже поесть, — и остается таким до самой смерти. Он недостоин даже отвращения».
И таким был я. Я погрузился в пучину своего позора. Беспомощность охватила меня, и я зарыдал. Я заслужил поношение и побои — и даже ещё худшее. Только неуместная жалость удержала Галена от убийства. Я напрасно тратил его время, выслушал его тщательную инструкцию и отбросил её ради эгоистичного потворства своим желаниям. Я бежал от самого себя, забираясь все глубже и глубже внутрь, но находил только отвращение и ненависть к самому себе, пронизывающую все мои мысли. Лучше бы мне было умереть. Если бы я бросился с крыши башни, то все равно не смог бы смыть мой позор, но, по крайней мере, мне не надо было бы больше думать о нем. Я лежал неподвижно и рыдал.
Остальные ушли. У каждого из них перед уходом нашлось бранное слово, плевок или пинок для меня. Я едва замечал их. Я презирал себя гораздо сильнее, чем все ученики Галена, вместе взятые. Потом они ушли, и один мастер Силы остался стоять надо мной. Он пнул меня ногой, но я не смог ему ответить. Внезапно он оказался повсюду — над, под, вокруг и внутри меня, — и я не мог противиться ему.
— Знаешь, ублюдок, — сказал он вкрадчивым, почти утешительным тоном, — я ведь говорил, что ты не стоишь занятий. Я пытался объяснить, что учение убьет тебя. Но вы не хотели слушать. Ты хотел узурпировать то, что тебе не принадлежит. Я снова оказался прав. Что ж. Теперь с тобой покончено, значит, время было потрачено не зря.
Я не знаю, когда он оставил меня. Через некоторое время я понял, что на меня смотрит не Гален, а луна. Я перекатился на живот. Я не мог стоять, но я полз. Медленно, не отрывая живота от земли, я упорно тащился вперед. Я целеустремленно полз к невысокой стене. Думал, что смогу втащить себя на скамью, а оттуда на стену. И оттуда — вниз. И все.
Это было долгое путешествие через холод и темноту. Кто-то скулил, и я презирал себя и за это тоже. Но чем дальше я полз, тем больше места занимал плач — так далекая искорка вблизи оказывается жарким костром. Он требовал внимания. Он все громче раздавался в моем сознании — жалобный вой, оплакивающий меня, тоненький протестующий голосок, который запрещал мне умереть и отвергал мое падение. Это были тепло и свет, и, когда я попытался нащупать их источник, они стали шириться и расти.
Я остановился. Я лежал неподвижно. Голос был внутри меня. Чем больше я искал его, тем сильнее он становился. Он любил меня. Любил, несмотря на то, что сам я не мог и не хотел любить себя. Он вонзил маленькие зубы в мою душу, и сжал их, и держал меня, не давал ползти дальше. И когда я попытался, вопль отчаяния вырвался у него, обжигая меня и запрещая мне нарушить такое священное доверие.
Это был Кузнечик.
Он кричал моей болью, физической и душевной. А когда я перестал ползти к стене, он впал в бурный восторг ощущения нашей общей победы. И все, что я мог сделать, чтобы наградить его, это лежать тихо и не стремиться больше к самоуничтожению. И он заверил меня, что этого достаточно, более чем достаточно, это прекрасно. Я закрыл глаза.
Луна была высоко, когда Баррич осторожно перевернул меня. Шут держал факел, а Кузнечик прыгал и танцевал у его ног. Баррич поднял меня и встал, как будто я все ещё был ребенком, которого только что поручили его заботам. Я мельком увидел его темное лицо, но ничего не прочел в нем. Он нес меня вниз по длинной лестнице, а шут держал факел, чтобы освещать дорогу. И Баррич понес меня прочь из замка обратно в конюшни и наверх, в свою комнату. Там шут оставил Баррича, Кузнечика и меня, и не помню, чтобы кто-нибудь произнес хоть одно слово. Баррич уложил меня на собственную кровать, а потом подтащил её поближе к огню. С возвращением тепла пришла сильная боль, и я отдал свое тело Барричу, а душу Кузнечику и надолго погрузился в беспамятство.
Я открыл глаза ночью, не знаю, которой по счету. Баррич сидел рядом со мной. Он не дремал и даже не клевал носом в кресле. Мои ребра сдавливала тугая повязка. Я поднял руку, чтобы ощупать её, и был озадачен, обнаружив два забинтованных пальца. Взгляд Баррича проследил за моим движением.
— Они распухли не только от холода. Так распухли, что не разобрать, перелом это или растяжение. Я на всякий случай наложил шину. Думаю, это только вывих. Будь они сломаны, боль от перевязки разбудила бы даже тебя.