– Оттуда! Зря, что ли у тебя отец в спецвойсках заправляет. Это комендатура чухается. Пока пьяного на заборе казарменном не подберёт, то и в упор ни хрена не видит. А тут свои каналы. Сразу доложили. Он меня вызвал, дал прочитать, – Сержант вздохнул, – я и понял, что кончилась моя служба. Так что…
Он молчал, потрясённый услышанным. И спросил, вопрос сам собой выскочил.
– А третий где?
Сержант снова вздохнул.
– Никого не осталось. А были Юрденалы большим родом…
…Гаор остановился у стены и стал отжиматься в стойке. От голода и усталости кружилась голова, но это надо перетерпеть. И хватит, пожалуй, думать о прошлом, его не воротишь и не исправишь. Думать надо о будущем. Что он знает о рабах? Жить-то ему теперь среди них, а в любом полку свои порядки, а в роте прибамбасы, а у взводного заскоки, а у отделенного тараканы в голове. Только Устав на всех один. Нет, рабского Устава он совсем не знает, ни писаного, ни неписаного. Неоткуда ему было об этом узнать.
Закончив отжиматься, он аккуратно, чтобы не наткнуться на стену или парашу, прошёлся по камере и лёг. Итак, о чём думал? О рабах. Древнюю историю о приобщении дикарей к цивилизации побоку. Что сейчас? Официально – «Несамостоятельный контингент». И ведомство полностью – Ведомство Учёта Несамостоятельного Контингента. Но все говорят – рабы и Ведомство потому Рабское. Рабские посёлки на шахтах, при больших заводах и в сельской глуши. Рабы по рождению и по приговору. Вот об этом слышал. Что полукровок за всякие уголовные художества могут приговорить к рабству, как это, да «для возмещения причинённого вреда». И приговаривают. Вместо пожизненного заключения или смертной казни. Да, казнь оставили только по приговору Военного Трибунала во время войны. Там три наказания: гауптвахта или, от алеманов название взяли, чтобы от простой тюрьмы отличать, штрафные подразделения и расстрел перед строем. А на гражданке тюрьма на разные сроки и признание невозможности самостоятельного существования, то есть рабство. Ещё в училище объясняли и заставляли заучивать и за что и чего тебе выдадут если попадёшься. А обратного хода из несамостоятельности нет. Из тюрьмы можно выйти по амнистии или отбытии срока, а из рабства нет. Дети рабов – всегда рабы. Невесело. А чего ты ждал?
Конечно, ему случалось встречать лохматых небритых с кожаными ошейниками, но он всегда суеверно, будто предчувствуя, отводил сразу взгляд и теперь, пытаясь вспомнить, видел только неясные, как через не протёртые окуляры бинокля, бесформенные фигуры. И от него будут так же отводить глаза. Или наоборот, смотреть в упор, дерзко и насмешливо, провоцируя. Как мальчишки с офицерского отделения в училище. Как старослужащие в части. Как они сами тогда, в Чёрном Ущелье, пятеро уцелевших из всей роты смотрели на пришедших им на смену. Грязные, закопчённые, небритые, в порванной до лохмотьев форме на чистеньких и отутюженных, ну, как с плакатов, молоденьких новобранцев во главе с таким же чистеньким лейтенантом. И положение спас – а то бы быть беде: так напыжился лейтенантик – старослужащий сержант, против всех уставов скомандовавший отдать им честь. Лейтенант, а за ним его рота вздрогнули, вытянулись, взяли «на караул», и они тоже подтянулись и прошли к машине строем, чеканя шаг и отдавая честь смене. Интересно, из той роты хоть кто-нибудь уцелел, или их всех перещёлкали в первом же бою? А сержанты, они службу знают получше любого офицера. Недаром, «на сержантах армия держится». Это им ещё в училище внушалось. Теми же сержантами, что гоняли их на плацу и стрельбах, и следили за их самоподготовкой по теории, и ловили на нарушениях распорядка, уча нарушать, не попадаясь. К выпускному курсу они становились союзниками и на прощальную пьянку звали, конечно, их, уже своих, а не офицеров, остававшихся чужими. Он и своего Сержанта хотел позвать. На выпуск и пьянку. Специально взял увольнительную за три декады до выпуска, короткую, на три периода, и, не заходя домой, сразу отправился к Сержанту…
…Шёл дождь, и все сидели на маленькой тесной веранде. Сержант встал и подошёл к нему, как только он показался в дверях.
– Случилось что?
В голосе Сержанта было искреннее волнение, вокруг стояли, сидели, прохаживались, и он ответил, недовольно оглядываясь.
– Нет, всё в порядке.
– Чего тогда прискакал? – сурово спросил Сержант.
– Вот, – протянул он ему купленную по дороге пачку трубочного табака.
– Зря тратился, курить запрещено, забыл, что ли, я ж тебе ещё в тот раз говорил, – рассердился Сержант, быстро оглядываясь, не видит ли кто.
– Обёртку возьми, – нашёлся он, – нюхать будешь. И пойдем куда.
– В дождь выходить запрещено, – хмыкнул Сержант, – чтоб не болели, – и, предупреждая его вопрос, – и в палату нельзя. Мы не лежачие. Ну, так что?