— Одеж…ду… су…шу… — раздельно ответил он между отжиманиями.
— Надо же, удумал.
— А чо, мы в поле так же, прихватит дожжом в пахоту аль на покосе, ну и пока допашешь, то и просохнешь.
— Рыжий, ты ж не поселковый, отколь знаешь?
— В армии на марше сохнут, — ответил, отходя от стены, Гаор. — Бе́гом греемся, штыком бреемся.
Старое присловье выскочило само собой, он, только сказав, сообразил, что к бритью здесь отношение особое. Но спросили его о другом.
— А штык — это чего?
Что есть не видавшие слонов, Гаор мог поверить, но чтоб штыка не знали?! Он растерялся, и ответил за него Чалый.
— Ну, ты и чуня, Малец! Это нож такой у винтовки.
Дальше последовало абсолютно неуставное, но от этого не менее точное описание.
— А чуня это что? — рискнул спросить Гаор, вспомнив своё намерение учить язык.
— Нуу, — Чалый полез всей пятернёй к себе в затылок, взъерошив и без того спутанные волосы, — ну, поселковых так зовут, кто акромя хлева с полем и не знает ни хрена.
— Сам ты чуня, — обиделся Малец, — ты без них зимой проживи. В бахилах одних зябко, в раз ноги поморозишь.
Гаор кивнул, обрадованный таким поворотом разговора. И прозвище узнал, и что это обувь. Значит, бахилы и чуни. Зимой без них ноги поморозишь. Запомним. А ноги как раз растереть надо, а то находился по мокрому. Он сел на нары и стал растирать ступни.
— Ну, так как, Рыжий? — негромко спросил его Седой, — может, хватит темнить?
Гаор удивлённо вскинул на него глаза. Седой улыбался, но глаза его были серьёзны и даже насторожённы.
— Так как ты на тот суд попал?
Гаор сообразил, что Седой может посчитать его за осведомителя или ещё кого из того же ведомства, а это грозило вполне серьёзными неприятностями. Но и полностью раскрываться тоже не хотелось. Стукачей нигде не любят, а журналистов… ему с разным приходилось сталкиваться, и часто выручала ветеранская форма, а здесь…
— Судебное заседание было открытым, — осторожно ответил он. — Любой мог зайти.
— Вот так шёл и зашёл?
Гаор кивнул.
— И всё так запомнил?
Здесь он мог ответить честно.
— У меня память хорошая. Да и такое услышишь, так не забудешь.
— Допустим. А про тихушника откуда узнал?
— Пока слушал, догадался.
— И больше тебе нечем заняться было, как в суде сидеть и слушать?
…Про суд ему сказал Жук. Что будут судить маньяка, о котором уже писали и шумели все газеты, и обещал провести по своей адвокатской карточке как помощника. Он кинулся к Кервину, взял, на всякий случай, карточку разового поручения от газеты и еле успел забежать домой переодеться в штатское, здраво рассудив, что в помощника-ветерана никто не поверит. Он успел, проблем на входе не возникло. Зал был почти пуст, хотя процесс не имел грифа закрытости. Потом он заметил нескольких мужчин в неприметных костюмах и с незапоминающейся внешностью, и в то же время очень схожих между собой. «Как, скажи, штампуют их», — шепнул он Жуку. Тот кивнул, будто склонился к бумагам. Журналистов не было. Он уже покрутился по разным местам, и многих знал в лицо. Пойманный маньяк — сенсация! И ни одного журналюги. Это была третья странность. И невнятица в выяснении обстоятельств поимки. Получалось, что маньяка долго прикрывали, а потом прикрывать перестали, и тот сразу вляпался, попался на горячем, потому что… потому что был уверен в безнаказанности. И произошло это… когда в число его жертв попали чистокровные, и убитых мальчиков стало больше, чем девочек. Но всё это он сообразил потом, а тогда только сидел рядом с Жуком, задыхаясь от бешенства. И писал так же…
— Так тебе это интересно было? — насмешливо спросил Седой.
Гаор вздохнул. Темнить действительно не имеет смысла.
— Нет, конечно, у меня было поручение. От газеты.
Седой удивлённо негромко присвистнул.
— Однако, новость. С тобой, Рыжий, не соскучишься. Так кто ты, Рыжий?
И тут он сорвался.
— Раб, обращённый раб, вот я кто!
Он сразу пожалел о своей вспышке, но тут к решётке подошёл надзиратель и указал на него дубинкой. Гаор слез с нар и пошёл к решётке.
Надзиратель выпустил его и погнал по коридору к выходу. Опять лестницы, тамбуры, коридоры. Когда его водили к врачу, он от вспыхнувшей вдруг дикой сумасшедшей надежды как-то даже не замечал, что вокруг так же проводят навстречу и на обгон по одному и группами рабов, а сейчас обратил внимание и опять подумал про конвейер, какая это огромная машина — рабство. И как мало он знал об этом, и не думал, и читать не приходилось. И это то самое — все знают, и никто не говорит.