— Пить, — слабо, выдохнул он, обмякая и бессильно валясь на постель.
Нянька вопросительно посмотрела на Мокошиху. Та строго покачала головой, выпрямляясь.
— Воду ему ещё рано. Вторую дверь не прошёл. Ихнего дай. Нянька кивнула, достала бутылку и рюмку.
— Может, схлебнёт?
— Попробуй, — согласилась Мокошиха.
Нянька убрала под платок рюмку и достала оттуда маленькую ложечку. Налила в неё коньяка и поднесла к его рту, мягко краем ложки раздвинула ему губы, надавила на стиснутые зубы, и когда они поддались нажиму, влила коньяк ему в рот. Дёрнулся кадык, обозначив глоток.
— Вот и ладно, — улыбнулась Мокошиха.
Он вздохнул, как всхлипнул, вытянулся на постели, беззвучно шевельнул губами. И почти сразу же новая судорога.
— Ну, давай, парень, — одобрительно кивнула, склоняясь над ним, Мокошиха, — дальше легче будет.
…шаг, ещё шаг и ещё… От тяжёлого кровяного запаха кружится голова, контузия чёртова, так и не залечил тогда, признали годным к строю, а денег на вторую неделю в санатории уже не было, ладно, было — не было, забудь как не было, пошёл, не останавливайся, когда идёшь легче. А чёрт, что это?!
Он остановился, изумлённо глядя на внезапно распахнувшийся перед ним створ реки. Стикс — кровавая река — дальше, нет, это уже не Стикс, это… Бурая, серая, а местами и голубая, широкая полноводная река раздваивалась на красный, кровавый Стикс и другую, голубую, серебристую… нет, как это? Что это?! Но… да по хрену ему что это, это вода!
Он с силой оттолкнулся от покрытого липкой кровяной коркой берега и побежал, поплыл, отчаянно рубя руками густую багровую жижу к серебристо-голубой воде. И сразу его подхватило и потащило назад, в багрово-чёрный сумрак Стикса, но нет, гады, сволочи, не возьмёте, он уже видел, там вода, водяная дорога к Ирий-саду, он вспомнил, нет, он не даст утащить себя, нет, нет… И последним броском, уже в беспамятстве он выбросил себя на узкий галечный конец стрелки, встать не смог, ползком, подтягиваясь на руках и волоча вдруг ставшее неподъёмным тело, переполз на другую сторону, окунул лицо в голубую прохладную воду и жадно глотнул. Мать-Вода, что хочешь делай со мной, я в твоей власти…
— Прошёл? — удивлённо спросила Нянька.
— Прошёл, — удовлетворённо кивнула Мокошиха, бережно опуская сразу обмякшее тело на постель. — Теперь отдохнёт пускай, и поведём его.
— Нашёл же дорогу, — покачала головой Нянька, заправляя под платок, выбившиеся пряди. — Никогда не видала.
— Ну, так наши туда и не заходят, — спокойно возразила Мокошиха, доставая из своего узла и ставя на стол рядом с плошкой, где ровно горел яркий лепесток огня, деревянную глубокую чашку. Нянька кивнула и потянулась встать.
— Сиди, — остановила её Мокошиха, — у меня своя. Да и за ним смотри.
— И то, — согласилась Нянька, — нравный он, ещё чего удумает.
Мокошиха налила в чашку воды из тускло блестящей тёмной стеклянной бутылки, строго посмотрела на трепетавший в плошке язычок огня и села рядом с Нянькой.
— Пусть отдохнёт и сам решит.
— А там, — Нянька усмехнулась, — куда надо направим.
— Ну да, — усмехнулась и Мокошиха, — мужик любит сам решать.
Он пил долго, мотал головой, смывая с лица кровяную корку, и вода не отталкивала его. Но и… облегчения не приносила. Рот по-прежнему горел, и кожа оставалась стянутой. Наконец он поднял голову и огляделся.
Перед ним переливалась голубыми и серебряными бликами водная гладь, противоположный берег тонул в таком же голубоватом тумане, сзади… нет, назад нельзя, дальше… налево тот же туман, а направо… река ещё шире, вода мутная, с красным и серым, как Валса, когда по ней плыли пепел и кровь. Ну, так всё понятно, вот она — смертная река, и все по ней плывут вперемешку, убитые и умершие, склавины и дуггуры, праведники и грешники, а он, значит, как раз на стрелке, отсюда одним в Ирий-сад, а другим по Стиксу к Огню. А ему надо… на тот берег, и потом по берегу вдоль реки, да, против течения ему не выплыть.