Он лежал, зажмурившись, не замечая выползающих из-под ресниц и медленно стекающих по лицу слёз.
— Старшая Мать, — опасливым шёпотом спросила всунувшаяся в дверь Трёпка, — чего это он?
— Не твоего ума дело, — не оборачиваясь, ответила Нянька, озабоченно вглядываясь в его лицо. — Брысь отседова. Трёпка послушно исчезла.
Нянька мягко погладила ему спутанные прилипшие ко лбу волосы, потемневшие от пота.
— Ну чего ты, сынок, — совсем тихо заговорила она. — Дома ты, среди своих, вернулся ты, домой вернулся, к своим пришёл. Долгой дорога была, устал, умучился, зато дошёл. Наш ты, как есть наш, что там было, то прошло, было да сплыло, водой унесло…
Слова доносились смутно, он даже не понимал их, но вслушиваться, вникать, не было сил, а они и такими, неразборчивыми, снимали боль, делали её далёкой и слабой. И подчиняясь их мягкой, но властной силе, он расслабился и вздохнул, засыпая. Нянька выпрямилась и покачала головой.
— Старшая Мать, — тихо сказала стоявшая за её спиной Большуха, — а с Джаддом-то так же было.
— То-то и оно, — кивнула Нянька. — И шрамы такие же. Через одно, видно, прошли. Молчи об этом. Большуха понимающе кивнула.
— Что сам захочет, то и скажет.
Он спал и снова во сне проходил свой путь от Коцита до тёплой печки в лесной избушке. И блаженное незнакомое чувство покоя и безопасности окутывало его тёплым мягким коконом. Временами он почти просыпался, видел склонённое над ним смутно знакомое женское лицо и успокоенно засыпал опять. Он… дома, среди своих, где всё поймут и простят…
Потом Гаор проснулся, вернее, его разбудили. На оправку и ужин. Он машинально сквозь сон проделал всё предписанное и снова заснул. Уже без снов. Хотя… может, и снилось что-то, но он этого уже не сознавал.
— Очунелся? — спросила, стоя над ним, Большуха.
— Вернулся, — поправила её Нянька. — Теперь ему ещё надо всё в памяти по-доброму уложить.
— Значит, до лета себя искать будет, — кивнула Большуха.
— Не меньше, — согласилась Нянька. — А завтра со всеми пускай садится. И двор там метёт.
— Ну да, силы-то нет. Ослабел.
— Ослабнешь, как по его дороге пройдёшь, — сердито сказала Нянька. — Скажи там, чтоб не теребили его, сам пусть говорит.
— Посидеть с ним? — предложила Большуха.
— Можно, — после недолгого раздумья согласилась Нянька. — Только Красаву не сажай, полезет о Лутошке спрашивать, а ему рано ещё об этом.
— Думашь и его?… — испуганно не закончила вопрос Большуха.
— А кто знает, — вздохнула Нянька, — шли они вместях, если оба там были… вернулся-то он один. Их голоса доносились до него, но слов он не понимал и не хотел понимать.
И снова Гаор проснулся уже посреди ночи и не сразу сообразил, где он, что с ним и что разбудило. Было тихо особой, ночной тишиной. Под потолком горела лампочка, а у его изголовья сидела и спала сидя женщина. «Балуша, — не сразу вспомнил он её имя, — чего она спать не идёт?» Он осторожно шевельнулся, высвобождая руки. Она сразу вздрогнула и подняла голову.
— Проснулся никак? Чего тебе? Попить дать? — голос у неё был по-сонному хриплым. Гаор медленно покачал головой и стал выпутываться из одеяла.
— А, — сообразила Балуша, — ну, давай помогу.
— Я… сам, — попробовал он возразить.
Но, разумеется, его не послушали, чему он, хотя щёки загорелись от стыда, даже обрадовался: бессильное тело не подчинялось, и до уборной он бы попросту не дошёл. Укладывая его обратно в постель и тщательно подтыкая одеяло под ноги и с боков, Балуша утешающе сказала:
— А ты не стыдись. Мы вас во всяких видах видали. Вот оклемаешься, в силу войдёшь, тогда и о сраме будешь думать. А худо когда, то и сраму нету. Под её утешение он и заснул.
Балуша посмотрела на его бледное осунувшееся лицо и сокрушённо покачала головой. Ну, надо же к каким сволочам попал, чтоб такого мужика и так уработать вусмерть, а завтра ему уже хоть на какую, но работу встать надо, чтоб к хозяйскому возвращению здоровым смотрелся. Посидеть с ним, или уж не надо, вроде до утра не проснётся?