И сам себя сурово остановил: не скули! Как жить — не тебе решать, ни бастард отца, ни раб хозяина не выбирает. А вот смерть твоя… в твоей власти. Когда бы ни объявился Фрегор, как с ним рассчитаться ты решил, так что не скули, а спи, набирайся сил, чтоб руки не дрожали, а то не удержишь руль, не сможешь вывернуть, чтоб в лобовую… всё, спи, отбой!
Который день он уже в усадьбе? Ну, те сутки, что провалялся в забытье и жару, не в счёт, а вот как встал и вышел на работу… Да, неделя без малого. Хозяин собирался снова в рейс, да из-за бурана остался. Может завтра прийти в гараж и разгон устроить… ну, как будет, так будет. «Спи!» — строго приказал он себе, хотя знал, что бесполезно, не заснёт, будет лежать с закрытыми глазами и видеть… снова и снова белый кафель пресс-камеры и чёрную воду, где тонет мешок с несчастной замученной им девчонкой. Сволочи, что вы со мной сделали, сволочи… Но и ругань не помогала, проверял уже. А не это, так Коцит, кривляющиеся лица вмёрзших в чёрный прозрачный лёд отце— и братоубийц, предателей и палачей…
Гаор выпростал руку из-под одеяла и осторожно, будто чего-то опасаясь, коснулся кончиками пальцев шершавых брёвен стены. Он в Дамхаре, в «капитановой усадьбе», в своей повалуше, а того, уже прошлого, нет, уже нет. И не будет, больше он не дастся, нет. Он повторял это как заклинание, зная и стыдясь своего знания, что нет, не сможет, как не смог разбить себе голову о стену в той квартире, где отлёживался после пресс-камеры. Потому что вместе с ним погибнет, исчезнет без следа и папка. А Кервин и Жук пошли на смерть, спасая не его, нет, а то, что он должен написать. Но… но он не может! Он пытался и… и ничего не увидел, так, смутно просвечивает, не то, что букв, листов не разобрать, тесёмок не развязать… и что? И кому, а главное, зачем он теперь нужен? Такой? Опоганенный и бессильный? К нему, как к человеку, а он…
Гаор судорожно, всхлипом перевёл дыхание. Плотно зажмурился, пытаясь хоть этим сдержать неудержимо накатывающие слёзы.
Чьи-то лёгкие, пришлёпывающие по-босому шаги по коридору, еле слышно скрипнула чья-то дверь. Баба от мужика или к мужику, не к тебе, так и не твоё дело. И… и хорошо, что не к нему. Не может он ничего, бессильным стал. Хорошо хоть об этом никто не знает, хотя… они пускай, вот хозяин узнает и посчитает за больного, а там и «серый коршун» наготове. Сволочи, что же вы со мной сделали, сволочи…
Днём он ещё как-то держался, во всяком случае, старался держаться, а вот ночью… ночью погано. Ты один на один и с болью, и с бессилием. Ничего не переделать, ничего не исправить. Встать, что ли, пойти покурить? Да нет, холодно, вон от окна как тянет, и снег по стеклу шуршит. Завтра… завтра что? Баня? Вроде бы говорили, собирались протопить. Хорошо бы конечно, год в баньке не был, попариться… вот только… «И чего дрейфишь? — с насмешливым презрением спросил он сам себя, — в бане твой позор не виден». «Браслеты», ожоги, шрамы — это всё сойдёт, а чего другого… Сам не проболтаешься, никто и не узнает, здесь никому и в голову такое не придёт, в страшном сне не привидится, сколько по посёлкам ездил, про каких сволочей управляющих не наслушался, насильники, да есть, через одного девчонок портят, совсем малолеток приходуют, но чтоб с мальцами… не слыхал, и сволочь эта, Мажордом, так и говорил, что в Дамхаре с мальчиками не умеют и даже не знают про это, так что… Может, и обойдётся.
Гаор ещё раз погладил стену и натянул одеяло на голову. Не от холода, а прячась. Будто от своей памяти можно спрятаться или убежать. Но он жив, и надо жить. Не можешь умереть — тогда живи!
Он старался жить. Работа в гараже и подмога остальным на общих работах, пахнущий мокрым деревом — ну, неужто он избавился от проклятого кафеля?! — душ, где можно и помыться, и в шайке поплескаться, еда за общим весёлым говорливым столом, нашенская родная речь, жаркая прогревающая до костей банька… В первый раз он шёл с остальными мужиками в баню, замирая от неясного и потому особо острого страха. А ну как, поглядев на него, узнают, догадаются, поймут… и что тогда? В отхожем месте топиться? Или в гараже вешаться? Или хозяину морду набить, чтобы пристрелил… хотя нет, это он децимой рискует, остальные-то ни в чём и никак не виноваты. Да и не такая уж сволочь капитан Коррант. Так что… Но обошлось. Поглядели на его шрамы, посочувствовали даже, что, дескать, солоно пришлось, а какие от чего не спросили. Парился он опять на самой нижней полке, отвык за год, просто встать во весь рост не мог: сразу голова кругом и в глазах темно. Но это-то пустяки. Обойдётся.