— Отнеси в машину.
— Да, хозяйка.
— Мама, а чашки выкинем? — удивилась Гонха.
— Они разовые, дура, — важно заявил Гирр.
— Мы тогда их для кукол возьмём.
— Мама, можно?
— А мы ещё покатаемся?
— Мама, а мой абонемент кончился…
— Мама…
— Ладно, — Гройна встала из-за стола, озабоченно пересчитывающим взглядом осмотрела запрыгавших вокруг неё детей. — Рыжий, всё собери и отнеси в машину. Дома разберём.
— Мама, там ещё три печенья, — влез Гирр, — и ломаных два.
— Это Рыжему, — улыбаясь, но строго ответила Гройна. — Пусть, кого сам захочет, угостит.
Да-а? Ну, такого у него точно ещё не было. От растерянности он даже положенную благодарность пробормотал, когда хозяева уже ушли.
— Давай по-быстрому, — поторопила его «белка», — вона уже место ищут.
Да, он сам уже видит, как между столами пробирается, отыскивая себе место, целое семейство, детей куча, и две клеймёные няньки сзади и тоже с узелками. Гаор быстро сунул «белке» печеньице, остальные пересыпал в карман куртки, сгрёб чашки и коробку в пакет, подхватил термос. И на выход в темпе. Пока хозяева абонементы свои докатывают, ему тоже кое-что можно успеть.
Он успел. Заложить всё в багажник, включить печку, смахнуть с крыши и капота неизвестно откуда взявшийся лёгкий снежок и бегом вернуться в загородку, к своим. И как раз удачно. Девчонки прибежали менять термосы, и он их угостил печеньем, под дружный гогот и подначки.
И когда зычный голос смотрителя позвал его от калитки, он побежал на зов уверенный, что испробовал всех местных развлечений. «Стенки», правда, не было, но ему сейчас «стенка» и не с руки, силы-то прежней нет.
Хозяйка с детьми ждали у машины, но у него всё наготове, так что и доли не прошло, как все в машине, и он за рулём в ожидании приказа.
— Домой, — сказала Гройна.
— Да, хозяйка, домой, — бодро гаркнул Гаор, мягко срывая машину с места.
И с удивлением заметил, что заметно потемнело и надо включать фары. Уже вечер? Или тучи натянуло? Похоже и то, и то. Вон и снег посыпал. Гаор включил дворники и подобрался. Легковушка не для снегопада, как бы…
Сзади было тихо: утомлённые катаньем дети сразу заснули. Гройна оглянулась на них и тихо спросила:
— До метели успеем?
— Раз надо, хозяйка, значит, успеем, — твёрдо ответил Гаор. Снег всё гуще, но ветра пока нет. Успеем? Успеем.
Он гнал машину сквозь частую снежную сетку, и будь один, то даже запел бы: такая спокойная уверенность наполняла его. А что набившийся в ботинки снег растаял, и ноги ощутимо замёрзли… так это пустяки, совсем даже не смертельно.
— Промок? — тихо спросила Гройна и, не дожидаясь его ответа, распорядилась: — Скажешь Большухе, чтобы согрела тебя.
Это она про что? Гаор растерянно покосился на неё, увидел усталое, привычно усталое лицо и вдруг понял: ни о чём таком и речи нет, Большуха должна дать ему горячего питья или ещё чего-то, чтобы он не простудился. И не хозяйка это говорит, а… тоже Мать. И тут же повернулся опять к дороге. Потому что небо уже не синее, а чёрное, и фары с трудом пробивают снежную пелену, и вот-вот начнут проскальзывать шины… Вот чёрт, сюда бы сейчас ту машину, чтоб через быстро нарастающие заносы как по городскому асфальту… но уже чуть-чуть осталось… И сам себя мысленно одёрнул: не загадывай, не гневи Судьбу. Когда-то он слышал, что лётчики считают полёты по посадкам, а не взлётам, так и ему… по возвращению счёт. Но уже знакомый поворот, приметное дерево над соседским забором, а вон и парадный двор.
Он остановил машину у самого крыльца и дал короткий гудок. Сразу распахнулась дверь и выбежали Милуша с Белёной и Куконей. Сонных детей выгрузили из машины, Гриданг даже не проснулся, и его унесли на руках, а Гаор поехал на «чёрный» двор, в гараж. И только сейчас ощутил, что действительно промок, в ботинках аж хлюпает.
Гаор наскоро поставил легковушку на место — вся работа завтра, сейчас только самое необходимое — и побежал в кухню. В тепло. К своим.
Говорить ему ничего не пришлось. Он и оглянуться не успел, рта не раскрыл, как оказался сидящим у горячей печи. Босые ноги с закатанными до колен штанинами в шайке с горячей остро пахнущей горчицей водой, а в руках большая фарфоровая кружка с дымящимся сладким и крепким до черноты чаем.
— Ну? — подбоченившись, оглядела его Большуха. — Греешься?