Старший воткнул ложку в недоеденную кашу и встал.
– Все ешьте, – бросила Мать через плечо, выходя из столовой.
Но хоть звала она из мужчин только Старшего, сорвался следом за ней Плешак, на ходу бросив соседям:
– Напарник он мой.
За Плешаком, разумеется, Булан, Зайча и Полоша как соседи. И в мужскую спальню они вошли целой гурьбой.
И сразу увидели его. Он лежал на полу возле койки, раскинув руки, в одном белье и часто мелко дышал, вскрикивая при попытке вздохнуть. Мать наклонилась над ним, осторожно похлопала по щеке.
– Рыжий, очнись, Рыжий.
Он словно не услышал её.
– Никак оммороком вдарило? – неуверенно предположил Плешак.
– Да как бы не хуже, – ответила Матуха, отодвигая Мать и присаживаясь на корточки рядом с распростёртым телом.
Она осторожно положила руку ему на грудь, нащупывая ладонью сердце. Он застонал, не открывая глаз. Матуха подняла голову, снизу вверх посмотрела на Мать.
– Решай, Мать, вытаскиваем, али пускай?
– Да как это пускай?! – даже взвизгнул Плешак. – Парень за всех можно сказать, да за чужую глупость…
– Заткнись, Плешак, – остановила его Матуха. – Не Тукман же ты. Решай, Мать.
– Воду просить будем? – задумчиво спросила Мать, глядя на Матуху.
– Больше здесь некого. А парня жалко. Ни зá что попал.
– Давай, – кивнула Мать и повернулась к мужчинам. – Попробуем вытащить его. Делать всё будете по нашему слову.
Мужчины кивнули.
– Сейчас разденем его, – встала Матуха, – и на койку пока положим. Где его?
– Вона, верхняя, – показал Полоша. – Видно лечь хотел и упал.
– Говоришь много. Пока к тебе положим. Помогайте, мужики.
Старший и Полоша, отодвинув женщин, подняли тяжёлое тело и положили ни койку Полоши.
– Разденем мы его сами, – командовала Матуха, – Плешак, воду горячую из всех кранов в душевой пусти.
– И есть идите, – строго сказала Мать. – Старший, скажешь там.
Матуха и Мать вдвоём наклонились над неподвижным телом и стали его раздевать. Он, не сопротивляясь, тихо стонал.
– Уж не знаю, за что и тронуть его, – вздохнула Мать, – смотри, Матуха, кудри развились.
– Одеяло его возьми, – ответила Матуха, – прикроем его пока, – и осторожно погладила прилипшие к бледному лбу тёмно-рыжие прядки. – Нет, Мать, молод он для Ирий-сада, не пущу!
– Как скажешь, – ответила Мать, бережно, чтоб мягче легло, накрывая обнажённое тело одеялом, – тут ты главная. А синяков-то нет. И не распухло нигде.
– Внутри они у него, – ответила Матуха, – изнутри и пухнет, оттого и есть не мог. Пошли, Мать, до отбоя успеть надо.
Столовая встретила их настороженно выжидающим молчанием.
– Всем есть и быстро выметаться, – скомандовала Мать. – Маманя, посуду пусть без тебя моют. Мужики, где хотите, но чтоб его не трогать и в мыльную, пока не скажем, не заходить. Старший, за Тукманом следи, с него и не то станется.
– Я пригляжу, – сказал Тарпан.
– Раньше приглядывать надо было, – отрезала Мать. – Ну, да что теперь.
Ели все быстро, без обычных смешков и разговоров. И из-за стола встали, не благодаря Мать, только молча кланяясь.
В спальню мужчины заходили осторожно и, косясь на койку Полоши, рассаживались по своим, сбиваясь в компании земель и бригад. Зуда сидел на своей койке, и вокруг него было пусто: ближайшие соседи пересели к другим. И говорили все тихо, полушёпотом. Даже Махотка не пошёл, как обычно, в коридор зубоскалить с девками, а смирно сидел рядом с Мухортиком, и так щуплым, а сейчас словно истаявшим от страха и ожидания.
Матери вошли все вместе, вшестером, все с распущенными волосами в одних белых рубашках-безрукавках. Тукман открыл было рот, но Тарпан быстро пригнул его голову к своим коленям.
– Не смотри, нельзя, – шепнул он.
Тукман послушно зажмурился. Остальные, сидели неподвижно, отводя глаза.
Матери подошли к койке Полоши, сняли одеяло, дружно подняли и поставили на ноги бессильно обвисающее тело. Окружив, поддерживая, подпирая его своими телами, повели в душевую.
Когда за ними закрылась дверь, Старший перевёл дыхание.
– Так, мужики, не шуметь и не заходить. А в остальном, что хотите.
– Знаем, – откликнулся за всех Тарпан и отпустил Тукмана. – Давай в чёт-нечет играть.
– Давай, – согласился Тукман, очень обрадованный таким предложением. Обычно с ним никто играть не хотел.
Сквозь боль и беспамятство Гаор чувствовал, что его трогают, но не то что оттолкнуть эти руки, даже закричать не мог, силы не было, он как истаивал, растворялся в затопляющей его боли. Остатки сознания как лоскуты снега в горячей воде, сейчас растают, и ничего уже не будет, ни боли, ничего… Умирать не больно… пока болит, ты живой, скоро боль кончится, осталось немного… надо потерпеть, немного потерпеть…