Некогда он сам сказал Боровичу:
– Мне приходится немало времени тратить на размышления, чтобы моим внукам и правнукам было легче это делать.
Верил он в наследственность и часто в разговорах упоминал о важности предков.
– Только нервы чем дальше, тем слабее, – говорил он.
– И воля, – добавлял Борович.
Думал он тогда не только о воле как инструменте владения собой – он знал о нехватке в собственной психике воли к обладанию, воли к существованию, выживанию. Он понимал эту волю как замкнутую силу, которая независимо от сознания, независимо от расчетов мозга и желаний действует непрестанно, толкая человека вперед. Собственно, Ягода представлял собой большой аккумулятор такой витальной психической силы. Он отличался довольно топорной манерой выражаться и суровыми угловатыми манерами. Но разве тот факт, что он весьма неэстетично пользовался ножом и вилкой, может заслонить суть, состоящую в том, что в его маленьких неловких руках этот нож становился инструментом понятным и что целью этого инструмента является лишь облегчение борьбы с голодом человека, который ест затем, чтобы рука его могла этот нож крепко удерживать?…
Ягода закончил и сам потянулся за портсигаром, а закурив, произнес:
– Красивая вещица. Должно быть, старая.
– Несомненно. Раньше была табакеркой, – неохотно ответил Борович. В этот момент он сам себя чувствовал музейным экспонатом, древностью, на которую посматривают равнодушные глаза.
– Да, – повторил Ягода. – Красивая вещица.
– Не слишком удобная, но я к ней привык.
Ягода покрутил портсигар в пальцах и, глядя в окно, спросил:
– Ежерская – ваша кузина?
– Госпожа Богна? – опешил Борович.
– Да.
– Боже сохрани. Мы издавна… хорошие знакомые.
– Вы слышали, что она выходит за Малиновского? – равнодушно обронил Ягода.
– Слышал.
– И что вы на это?… Повезло парню. Верно?
– Я думаю… – Борович поколебался, но остановиться не сумел. – Ему больше повезло, чем… ей.
– Эх! – Ягода выпустил клуб дыма. – Кто знает…
Борович поднял на него удивленный взгляд. Он был убежден, что Ягода весьма низко ценит Малиновского.
– Кто знает, – повторил Ягода. – По сути-то парень он неплохой. Образованный, оборотистый, ловкий. Ну и хороший служащий…
Борович хотел рассмеяться, но только поморщился. Не ожидал от Ягоды настолько благосклонной оценки Малиновского, особенно как служащего.
– Я против него ничего не имею, – сказал он, пожав плечами.
Ягода помолчал добрую минуту и, глядя куда-то в угол, начал говорить словно бы о чем-то совершенно другом.
– Идеалов у него нет. Одному не хватает того, другому – этого. У одного, например, есть и характер, и честность, и амбиции, и даже образование и связи… Должен бы он играть некую роль не только на своей работе, не только в профессиональной сфере, но и, понимаете, в жизни… В той широкой жизни, которая не для себя, а для всех. Возьмите, например, меня. Я говорю не затем, чтобы поставить вас в неловкое положение, но искренне, с рукой на сердце: вы ведь не считаете меня дурнем? Верно?
– Да что вы, право! – возмутился Борович.
– Кое-какие заслуги у меня есть, учился, постоянно учусь, работаю как вол. И что с того для меня? Какую жизненную ценность я имею для себя самого?… Никакой. Я нужен государству как неплохой солдат и неплохой служащий, я нужен обществу как деятельный его член, быть может, нужен и семье как рабочая лошадка, но, знаете… я себе не нужен.
Голос его сделался хриплым, раздраженным, прерывистым, словно лающим. Борович охотно протянул бы к нему руку, но с Ягодой это было бы неуместно.
– Вы дурно себя оцениваете, – сказал Борович. – Вы ведь увлечены своей работой, и это дает вам удовлетворение.