Как он убедился, речь тут не шла о моральных качествах либо целомудрии обитателей. Почти к каждому приходили женщины, причем самого разного толка. Случались даже скандалы. Госпожа Дзвонковская, занимавшая комнату рядом с Боровичем, тоже приводила гостей. Госпожа Прекош считала нужным контролировать съемщиков по двум причинам. Во-первых, из страха перед грабителями, а во-вторых, из-за внутреннего ненасытного желания знать как можно больше обо всем своем окружении. Таким-то образом ей становилось известно абсолютно все, о чем можно было догадаться при каждом разговоре с ней. Кто не заплатил портному, кому нравятся блондинки, кого вызывают в какую управу, кто был на балу, а кто в ресторане – все это, не исключая приблизительного учета блюд и алкоголя, употребленных съемщиками, давало множество тем для длинных разговоров с ее поверенной Марцисой или с любым, кто неосмотрительно позволял ей втянуть себя в беседу.
Борович занимал в энциклопедии госпожи Прекош немного места. Платил пунктуально, женщин не приводил, возвращался домой рано и всегда трезвым.
Благодаря этому он не возбуждал излишнего интереса. Однажды слышал, будучи в ванной, как Марциса высказывается по этому поводу:
– Этот господин Борович, извиняюсь, как зачумленный. Все думает и думает, даже страшно.
– А я тебе говорила, что он именно таков. Наверняка влюблен без взаимности, – отвечала госпожа Прекош.
– Да быть не может.
– Отчего же нет?
– Когда бы так было, как вы говорите, он ходил бы печальный, а он, напротив, такой серьезный, что даже неприятно.
– Может, болеет, – решительно предположила госпожа Прекош.
Но горничная и с этим не согласилась:
– Да я бы знала. Кто болеет, тот стонет, а не думает. И что с этого думанья может выйти? Говорю вам, ничего хорошего. Мой отчим-покойник тоже много думал.
– И что?
– Известно что: церковь в Пясечне ограбил.
Борович позже рассказал об этом Богне, и они оба смеялись над историей целый вечер. То был один из прекраснейших вечеров перед его выездом в Закопане. Казалось, госпожа Богна пребывала в апогее своей несравненной женственности. Было на ней темно-синее платье из ткани, похожей на бархат. Он остался у нее дольше остальных, и после они сидели на террасе. В этом платье она выглядела очаровательно, а глаза ее становились почти того же цвета, что и сапфир на пальце.
«Обручальный перстень», – вспомнил вдруг Борович. И впервые с сегодняшнего утра понял, что госпожа Богна уже другая, что никогда уже не вернутся вечерние разговоры, во время которых он ощущал ее всевластное, теплое, ласковое присутствие.
Он лег в постель. Рядом в ночном шкафчике с отвратительной мраморной полкой лежали письма, которые пришли во время его отсутствия и которые он с утра оставлял для вечернего чтения. Там не было ничего важного. Две открытки от брата из Кракова, несколько писем от членов семьи и толстый серый конверт, набитый документами: дядя Валерий снова прислал ему какое-то свое дело для решения в столичных кабинетах. После каждой такой посылки Борович обещал себе не заниматься ими и отсылать назад дяде без слов, однако в конце концов все решал, наперед зная, что не получит от того ни малейшей благодарности. Из всей семьи, которую Борович не слишком-то любил и в отношении которой испытывал неявное, но отчетливое неприятие, дядя Валерий Погорецкий был наименее привлекателен. Многие его странности можно было простить, но толстокожую жадность и хамские манеры вынести казалось невозможным.
Сразу после демобилизации Борович, оставшись без средств к существованию и без перспективы какой-либо соответствующей должности, обратился к дяде с обычным торговым предложением. Не хотел никаких милостей. Просто полагал, что в таком богатом имении, как Погорцы, найдется место если не главного администратора, то руководителя одной из фабрик, спиртового заводика либо еще чего. Сама логика подсказывала, что дядя Валерий, полагающий всех ворами, но неспособный лично контролировать свое имение, должен доверять кому-то настолько близкому, как племянник и ближайший наследник.
Увы, старый чудак обладал собственной логикой и так воспринял предложение Боровича, что тот отбыл из Погорцев не прощаясь.
Единственной персоной, которую дядя Валерий не оскорблял, была госпожа Богна, а единственной соседской усадьбой, куда он заезжал, – Ивановка, когда она там находилась. В ее присутствии он оставлял свою грубость и менялся до неузнаваемости. Начинал говорить намного культурнее, умел усидеть на одном месте хотя бы несколько минут и даже улыбался.